Андриан Шульгин - Гримасы улицы

— Я прошу вас заглянуть ко мне. — При этих словах она взяла его под руку.

— Наташа, мне стыдно смотреть вам в глаза, стыдно за вас.

— За меня? Напрасно. Я чувствую себя прекрасно. Прошу садиться. Мы с вами по–дружески поговорим.

— Я хочу только несколько слов сказать и уйти, чтобы больше никогда с вами не встречаться.

— Как вам угодно. Говорите, я вас слушаю. В двери раздался стук.

— Войдите. Ну, что еще там?

— Наночка, тебя гость ждет. Еремей Власыч просил — недолго.

— Зиночка, передай ему, что я уплачу за вечер.

— Хорошо.

— За кого это вы уплатите и за что?

— За вас, доктор.

— За меня?

— Да. Это первый случай в моей практике, когда я плачу, во всех остальных–платят за меня.

— Вы — проститутка?… Прощайте, я не собирался покупать вас.

Доктор тяжело встал, взгляд его упал на кровать, на простыне которой виднелись подозрительные пятна.

— Доктор, я думала, вы будете таким же, как и тогда. Помните, в больнице?.. — Да, я тогда хотел вас. Я хотел вашей близости, хотел навсегда. Теперь так поздно… Зачем не тогда? — Тихо сказал он и вышел.

Через минуту был другой. По–прежнему лилось вино, и чувства, купленные, безразлично отдавали тело тому, кто покупал…

Сережка Фокин, придя в ночлежку, обегал все корпуса, заглядывал в чумазые лица, не нашел знакомых ребят и решил в ней не оставаться, но вспомнив, что Марфутка согласилась пойти с ним, задумался. «Один везде пропадешь, а вдвоем — смотришь, и выручка будет, и при ночевке веселей. Дал слово, надо сдержать», — подумал он вслух и, сунув руки в карманы, пошел по углам смотреть, как ребята, стоя, мечут. Игра заманчивая — денег гора, уйму денег с кона снимают. «Вот здорово! Хорошо бы мне так, — вечера в два выставить ребят, ну и живи припеваючи» — мелькают мысли. Часов в одиггадцать влез он под шкаф головой и беззаботно проспал до рассвета. Утром у выхода Марфутка поджидала его.

— Ну, ты, чиво так заспался? Мне уж надоело ждать.

— А я думал, что рано.

— Неравно рано, а то влезет и полбарана, — осадила его Марфутка.

— Куда теперь?

— Ты иди на Трубную к столовке, а я на Самотеку сбегаю. Может, попадет какой в семейную, — петуха заработаю, а то, гляди, шамать нечего.

— На Неглинку бы–там верней. Все же городские бани.

— Сам иди к армяшке, он тебе чирика даст. — Ну, ступай–тебе видней. К обеду ждать буду.

— Не удавимся, так явимся, — сказала Марфутка и пошла.

Сережка проводил ее взглядом и тоже пошел.

День проходил тоскливо и ничего не обещал. Напрасно Сережка пробовал просить копеечку. Никто не подавал. Пробовал в чужой карман, и тут ничего не выходило. «Ну, и денек же выпал», — думал он и сердито чесал затылок.

Марфутка задержалась долго и вернулась к пяти часам усталая и распаренная.

— Я думал, ты под машину попала, все кишки перевернуло, — заговорил Сережка.

— Сволочь, легаш проклятый! Доверила иму, дура, вымыла и все прочее, а он, стерва, в шею мне. Так и ушел. Только задарма бутылку пива с им выпила. Другого сблатовала, а он говорит: «есть вот 3 целковых — хочешь, идем». Ну, знамо, и на это согласилась. На, держи — И девка, вынув из чулка три замусоленных бумажки, протянула их Сережке.

— Сволота! Ты бы в морду ему хряснула, ну, и вся. А там хоть выспится на тебе–все равно терпеть, а зло сорвать бы надо. Ну, пойдем теперь выпьем у армяшки, закусим, да и ночлег искать пора, — предложил Сережка, и они спустились в низок по Садовой.

Как ни тяжел был их трудовой день, а все же скоро терялся он в памяти. Каждая выпитая рюмка вина являлась возбудителем героизма и проказ. Только тот, кто не пил вина, не испытал этих дразнящих чувств, зовущих равно на подвиг, как и на преступление.

Поздно вечером они шли на покой, стараясь уйти подальше от людей, уйти в тихую сторону, где ни злые, ни добрые люди не остановят их. Шли они в парк, где лежит спокойный пруд, покрытый зеленой плесенью.

— Ну, вот здесь и уснуть можно. Знаешь, вдвоем все же верней и дело какое обсудить, а в ночлежке нынче не того. Из МУРа погуливают, да все такие, что и не узнать: свои ли, чужие ли, потому из своих много теперь скурвилось.

Марфутка ничего не ответила. В голове у нее кружилось и хотелось спать. Она молча опустилась к дереву и, широко открыв рот, сразу захрапела. Из–под грязного платья виднелись голые ноги, похожие на обрубленные куски почерневшего от дождей дерева. Сережка прилег к ней и, вытянувшись, прислушивался к долетавшему говору. Слышалось, как на пруду бабы, плескаясь, полоскали белье и, брызгаясь, заливались долго не смолкавшим смехом, катившимся далеко по вершинам потемневшего парка.

— Уморилась, бедняжка, — заглядывая в лицо Марфутке, прошептал парень и, как бы невзначай, забросил руку ей на грудь и прижался.

— Отстань, без тебя тошно, — протянула Марфутка.

— Я так, немного, — тихо ответил он и смелей к ней прижался.

Ночь, как старуха, нарядившаяся в лохмотья опускавшихся облаков, прикрыла их. Куча грязных лохмотьев долго ворочалась, временами, казалось, вздымалась и росла…

— Спи. Светать скоро будет. Чиво это развозился, как жеребец, — оттолкнув его, лениво простонала Марфутка. Парень сунул руку ей под голову, крепко прижал ее к себе, немного подумал и живо захрапел, пригретый ее дразнящим телом. Нежная пелена выплывавшего месяца дразнящей лаской озарила их. Город давно замолк, прервался топот тяжелых колес, на площадях беззвучно замерли автомобили. И парк, выравниваясь косматыми вершинами, молча оглядывал себя в гладком зеркале уснувшего пруда. Большие окна домов глядели розоватыми глазами ночников, как будто притаились и лениво молчали…

Вскоре стало светать. Где–то на фабрике протяжно завыл гудок, как бы от злости врывался в Сережкины уши, будил его. Он повернулся на другой бок, но свист гудка заставил его подняться.

— Ну, гадина! Чем свет разорался, — выругался он и, потягиваясь, засмотрелся на девку.

Марфутка, вывернув голову на корнях дерева, протяжно всасывала утренний туман, который, неохотно отрываясь от пруда, стелился по шершавому косогору. Ее посиневшие ноги были покрыты затасканной бахромой кружев опустившейся юбки.

— Тоже краля, — присмотревшись, подумал парень. — Как есть такая, какими на Смоленском торгуют…

Далеко на горизонте уже зажигалось зарево восхода. Позолоченные кудри облаков, как сгустки акварели, разбросались далеко по голубоватой синеве неба и глядели бледными спинами. Красота далеких родных степей вспомнилась Сережке, и что–то больно ущемило ему сердце. Вспомнилось ему, как он с отцом в такое же утро разбрасывал сеть и громко аукался. Вода подхватывала его и живо перебрасывала на другой берег. И показалось ему, что вот и теперь он там хлещет веслами по воде, набирает в себя свежего воздуху и аукает, что есть только силы.