Валентин Тублин - Доказательства: Повести

Прошлое не тяготило его и не имело над ним никакой власти. Он никогда не вспоминал то время, — да и было ли оно наяву? — когда он жил во дворце. Чаще всего он вспоминал свою молодость, когда, не зная усталости, полный надежд, бродил по дорогам Китая, готовясь завоевать его своими песнями и стихами… Иногда — со смутным недоверием к своей памяти — он вспоминал о высоком грузном человеке с темными глазами навыкате. И никогда не вспоминал о девушке по имени Ин Лань — никогда.

Без горечи взирал он на прошлое, черпая в превратностях судьбы силы для встречи с неведомым будущим. Ибо, понял он, все дурное в жизни — как долго бы оно ни длилось — всегда лишь тень, слабое мерцание и — преходяще: вот оно есть и вот его уже нет. Вечно лишь одно — люди, память людей; так уж оно повелось. Были императоры — и ушли в небытие. Были великие полководцы и вожди — но вот имена их, некогда вознесенные и недосягаемые, утрачены и полузабыты. Все это сделали люди. Вот эти — бедные, покорные, согнутые. В памяти своей они сохранили достойное.

Ну а он, поэт, — будет ли он жить в их памяти вместе с ними? Да, если только народ решит, что человек по имени Ду Фу заслужил эту великую награду.

Странно, он почти забыл про голод. Он словно воспарил над реальным миром, оказавшись на некоторое время на грани забытья и действительности. Странные, причудливые мысли появлялись и исчезали, не успев принять четкие формы и этим лишь усугубляя неопределенность ощущений. Слух его обострился, как у слепого, — и вот уже что-то слышит он… Но, быть может, это ему лишь мерещится.

Нет, ему не мерещится. Откуда-то — Ду Фу и сам не понял откуда — выплыли и зазвучали мучительно знакомые сочетания слов, казалось, навсегда забытых. Появившись, они достигли его слуха, заставили вернуться в реальный мир. Эти странно знакомые ему сочетания слов, связанные простой, но будоражащей мелодией, позвали его. И он, не в силах противиться этому зову, уступил… С трудом поднялся. Сделал шаг, один шаг, мучительный, неверный… Еще один… и еще… Куда же идет он?

Ду Фу не помнил, как он шел, и не помнил, как пришел к тому месту, откуда доносились до него невнятно знакомые звуки. Он стоял, стиснутый тяжело дышащей толпой, и слова песни, проносясь над толпой, попадали прямо в его сердце: ведь это же была его песня, его, его!.. Это он сочинил ее некогда, в иные, более счастливые для него времена.

А песня неотвратимо нависала над притихшими людьми, овладевала ими, и голос певца рассказывал всему свету то, о чем думал когда-то поэт:

И вот кончилась песня.

Тихо было вокруг. Много народу стояло тесной толпой, рядом, и в отдалении, и совсем далеко, и еще долгое время звучал для них высокий голос бродячего певца. Затем подошел человек и положил к ногам певца три лепешки. Другой положил две мелкие медные монеты, чохи, с дыркой посредине. Третий принес чашку риса. Четвертый — чайник с теплым вином. Потом еще посыпались монеты, и приходили все новые, и новые, и новые люди, услышавшие — бог весть как — о необычной песне бродячего певца. И тот снова и снова пел эту песню — о бедняках, которым нужно построить один огромный дом, чтобы жить в нем в счастье и тепле, — и те, кто умел писать, записывали эту песню, а кто не умел — заучивали наизусть.

И тогда, увидев и услышав все это, Ду Фу понял: это и есть ответ. Закат жизни близок, он неотвратим, но вместе с горечью приходит успокоение. Он мог быть спокоен, умирая: самая страшная судьба — забвение — миновала его. И, поняв это, медленно побрел он прочь. Дойдя до какого-то переулка, без сил опустился на землю. И первый раз в жизни, жестом, неизменным во все времена и у всех народов, протянул перед собою руку, прося подаяния.

И ему не было стыдно.

На следующее утро караван покинул крепость Чанша и двинулся дальше на север. Ду Фу ехал верхом на осле, за него ему пришлось отдать все собранные вчера деньги. А собрал он немало, ибо, подкрепившись в базарной харчевне, сам потом пел свои песни в Чанша.

Утро было прохладным и ясным. Голубело безмятежное небо, отдохнувшие верблюды гордо поглядывали вокруг, наполняя воздух звуком больших колокольчиков. Ду Фу дремал в седле. Время от времени он встряхивался, открывал глаза, смотрел вперед. Путь до Чанъани был еще далек, но с каждым шагом становился все короче и короче. Назад, туда, где все ниже и ниже становились крепостные стены, Ду Фу не взглянул ни разу. Он чувствовал себя сегодня удивительно молодым и здоровым, только сердце иногда вдруг начинало биться слишком гулко и тяжелая сладостная дрема наваливалась на веки. И еще эти колокольчики на мохнатых верблюжьих шеях.

Динь, ди-линь, ди-линь…

Сквозь полусон донесся до него голос — молодой, сильный… Ду Фу вслушался, не открывая глаз, и тут же узнал слова и мелодию. И снова сердце у него забилось вдруг так сильно, что он даже сказал себе — проснись! Но сердце билось все сильнее и сильнее, и все выше взлетала над караваном песня о доме для миллионов бедняков, обиженных судьбой, и сердце уже не поспевало угнаться за песней, оно торопилось, спешило… Но нет, не могло догнать слова, угнаться за голосом.

И тогда оно остановилось.

Но Ду Фу этого не почувствовал. Ему только стало вдруг холодно — сначала немного, потом все больше и больше; потом стало совсем холодно, и подул ветер. Он сделал усилие — одно, последнее, и вдруг понял, что Чанъань уже близко. Он раскрыл глаза, в них ударил свет и отразилась дорога и зелень вокруг, но он не видел дороги и не видел зелени, а увидел белую вершину горы Лишань и высокие гладкие стены с резными воротами. Странно, что никого не было вокруг, удивительная стояла тишина, но даже это было неважно… Ворота быстро приближались, вот они раскрылись перед ним сами собой, и он въехал в город. И тут же из-за угла высокого дома выбежала ему навстречу девушка и бросилась к нему, протягивая прекрасные белые руки.

И тогда он вздохнул, удовлетворенный, и закрыл глаза. Рука его выпустила поводья, тело медленно сползло вниз, на землю, и он наконец вернулся в Чанъань…

1984 г.

С утра было жарко, и дороги, раскисшие после долгой и мокрой зимы, стали уже дымиться и просыхать, но к полудню солнце исчезло и небо затянули тучи. Они оседали на город, опускаясь все ниже и ниже, пока не повисли на церковных шпилях. И, наконец, пошел дождь, противный и мелкий. В такую погоду самое лучшее место на свете — это свой дом. Или сад — пахнущая пряностью земля, нежная ранняя зелень… Вместо этого приходится идти через всю улицу Фобург за повозками.