Дмитрий Притула - След облака

Да, Леня счастлив. Он ведет ту жизнь, которую всегда хотел вести. Он хотел быть хирургом, и он отличный хирург и заведует отделением, у него добрая жена и двое здоровых парней, он любит рыбалку и охоту, и он рыбачит и охотится, он хотел бы меньше уставать и жить получше, но это настолько привычное желание, что сейчас, перед ранним утром, оно не мешает счастью.

Воздух стал еще прозрачнее, горизонт сдвинулся дальше, вода у горизонта заалела, и это ожидался восход солнца, оно, пожалуй, уже и всходит, но, чтоб убедиться в этом, нужно оборачиваться, оборачиваться же не хотелось, ярче засиял купол Исаакия, дали размывались. С ними вместе размывалось и ощущение ровного счастья.

— Как ты жил это время? — спросил Леня.

— Я пережил удивительные дни. Верно, у каждого человека бывают дни, когда ему хорошо. У меня были именно такие дни. Они уже кончаются, а может быть, и кончились. Дни счастья. Я бы сказал — единственные дни. Иногда я повторяю строфу: «И целая их череда составилась мало-помалу — тех дней единственных, когда нам кажется, что время стало». У меня и были эти единственные дни.

— Коля, а ты не боишься, что, когда пройдут твои единственные дни и начнутся дни привычные, будни, твои новые идеи покажутся тебе менее значительными? — озабоченно спросил Леня.

— Я этого очень боюсь. Вдруг да окажется, что все это мираж, оглушение счастьем, летняя эйфория. Но все-таки думаю, что этого не случится.

По удлиненным теням, по тусклому неподвижному небу угадывалось, что день будет очень жарким.

Воронов прошел мимо старых сосен, у колодца свернул налево и среди других дач узнал дачу Соснина. Он отворил калитку и пошел по дорожке, усыпанной мелким песком.

Желтело свежее крыльцо. Длинная терраса была тесно обвита вьюном. В начавшей жухнуть зелени белели хрупкие чашечки вьюна и ярко краснели настурции.

— Общество дачников приветствует знатного заезжего горожанина, — услышал Воронов голос Соснина.

Соснин стоял на террасе, облокотясь на перила. Он был в белой футболке и легкой белой кепочке с надвинутым на глаза пластмассовым козырьком.

Воронов взошел на террасу. Соснин пожал ему руку и даже осторожно дотронулся левой рукой до его плеча — жест, который он мог позволить себе только в домашней обстановке.

— Как отдыхается, Николай Алексеевич? — спросил Соснин. Он весел, его лицо и сухие руки загорели — ему нельзя дать и пятидесяти пяти лет.

— Неплохо, — ответил Воронов.

— Ездили куда-нибудь?

— Нет. Просидел дома.

— А что так?

— Немного поработал.

Соснин понял, что с этим Воронов и приехал, и удовлетворенно кивнул — значит, что-то серьезное.

— Сейчас будем завтракать. А потом погуляем. И поговорим.

— Я завтракал в Фонареве у друга.

— Мы вас ждали. Да и наш завтрак нельзя назвать завтраком. Это чаепитие. Да, чаепитие на даче.

Возле Соснина вертелась пятилетняя девочка в белом платьице. Соснин называл ее не по имени и даже не внучкой, а внукой. Она ни на шаг не отходила от деда.

Придвинув ближе к перилам, квадратный стол покрыли белой скатертью, поставили желтый блестящий самовар, блюдо с клубникой, сметану, сливки.

Вышла дочь Соснина, Маша, и Соснин познакомил их. Муж ее уехал в геологическую экспедицию, и Маша отпуск проводит у родителей.

У стола хлопотала Дарья Георгиевна. Ассистент кафедры биохимии, она знает Воронова уже пятнадцать лет и никак не могла раньше поймать верный тон в разговоре с ним. Он не был уже прежним студентом-третьекурсником, но и настоящим доцентом в ее глазах тоже не был, потому что она все-таки вела их группу, и тон ее, то студенчески-фамильярный, то подчеркнуто вежливый, всегда был натянут и неверен. Сейчас же он был только гостем, а она доброжелательной хозяйкой, и она поймала верный тон, и впервые им было легко.

Сидели в плетеных креслах, неторопливо ели клубнику и пили чай, говорили о веселых институтских новостях, и о том, что хороши будут в этом году гладиолусы, несмотря на жаркое лето, хороша будет и малина, и уже пошли грибы, но вот только нужно знать грибные места, и Соснин эти места как раз и знает.

Видна была жаркая зелень сирени и сосен, солнце уже раскалилось, и на зелени заметной стала легкая предосенняя подпалина, клочок неба уже налился тяжелой синевой.

Против Воронова пила чай Маша. На ней была легкая белая блузка с голубым якорьком на левом плече. Как отблеск клубники и солнца, по белому молодому лицу ее разливался румянец. Тонкие рыжеватые волосы ее были собраны пучком на затылке, оголяя крепкую белую шею.

Она любит родителей, но и скучает с ними и поэтому рада приезду всякого нового человека. Проживя несколько лет в провинции, она стала чуть манерной, но и эта легкая ее манерность нравилась Воронову.

Воронову все были милы за этим столом: и Соснин, и Дарья Георгиевна, и Маша, и внучка Соснина, которая была весела и некапризна, и хотелось, чтоб дачное это чаепитие никогда не кончалось.

— Нет, я не могу напиться чаем, — вдруг сказала Маша, и, легко спрыгнув с крыльца, подбежала к черной бочке у сосны, и открыла кран над бочкой, и, наклонившись, долго пила воду. Потом, выпрямившись, запрокинула голову и беззаботно засмеялась. Блестели капли на щеках и белой крепкой шее, блестели ее ровные белые зубы.

Воронов вдруг почувствовал, что в это утро все непременно должны быть счастливыми, и сейчас он уверен был, что Соснин не только поддержит его, но даст вороновским мыслям новый ход, расширит, дополнит их. И поэтому он чувствовал в себе ровную уверенность. И не было в нем страха. Все будет хорошо.

По узкой извилистой тропке они свернули в лес и вскоре вышли на заброшенное железнодорожное полотно. Между шпалами росла трава, сами шпалы прогнили и осели, рельсы заржавели.

Земля между шпалами была тверда, и шаг Воронова был удобен. Он чувствовал, что шаг как бы совпадает с его мыслями, и начал говорить.

Говорил не медленно, чтобы не подчеркивать важность некоторых мест, но и не торопясь, не давясь страхом, и снова была уверенность, что Соснин поддержит его и ускорит начало работ. Говорил подробно, а не одну только общую идею, как другу, и оговаривал все детали, не скрывая и сомнений в трудности такого-то и такого-то исследования.

Говорил Воронов долго и, как ему казалось, убедительно, уже пересохло в горле, от жаркого воздуха чуть даже позванивало в голове, время от времени он смотрел на Соснина, чтобы угадать его мысли, но Соснин шел опустив голову, и мысли его угадать было невозможно.

Потом шли молча. Позванивал раскаленный воздух, перекликались птицы. Только теперь, когда он уже все рассказал, сердце его сдавило нетерпение.

— Сядем? — спросил Соснин и показал на рельсы. И они сели друг против друга.