Дмитрий Притула - След облака

Соснин веточкой чертил на земле кружочки, затем стирал их и чертил новые. И Воронов вдруг понял, что Соснин обдумывает вежливую, убедительную форму отказа. Но Воронов понимал также, что он согласится с Сосниным лишь в том случае, если Соснин докажет, что идея его либо неверна, либо вторична.

Соснин поднял голову и, глядя Воронову в глаза, сказал:

— Смело. Очень смело. Я бы даже сказал, слишком смело. Вам не кажется?

— Не кажется.

— А вот мне кажется, Николай Алексеевич.

— Но ведь все равно этим начнут заниматься в самое ближайшее время. Недавно ЮНЕСКО опубликовала результаты опроса ведущих кардиологов мира. На вопрос, в каком году смертность от сердечно-сосудистых заболеваний у людей моложе шестидесяти лет уменьшится вдвое, они ответили — к девяносто первому.

— А я назвал двухтысячный год.

— Большинство же все-таки девяносто первый. И это значит, что все надеются на качественно новый скачок кардиологии. Нынешними темпами развития кардиологии мы не только не справимся с сердечно-сосудистыми заболеваниями, но и не поспеем за ростом этих заболеваний. Если не мы, то кто-то другой придумает путь — или пути, — который приведет нас к знанию сердца. В другой клинике страны или в другой клинике мира работу эту обязательно проделают. Это неизбежно.

— Но почему у нас, Николай Алексеевич?

— А почему в другом месте, Александр Андреевич?

— Это тоже довод, — натянуто засмеялся Соснин, и Воронов почувствовал в его смехе легкое раздражение.

Они встали и снова пошли по шпалам.

— Я все-таки думаю, Николай Алексеевич, что много лет наша клиника занимается не прикладным делом, но делом первостепенной важности, — сказал Соснин. — Многие беды происходят от отсутствия традиций или же от ломки традиций. Вы согласны со мной, Николай Алексеевич?

— Совершенно согласен, Александр Андреевич. Если, конечно, под традицией понимать уважение к фактам, накопление их, честность ученого, понимание не буквы науки, а духа. Если же под традицией понимать верность одному, однажды избранному направлению, верность однажды избранным методам исследования, то такую традицию я не принимал бы безоговорочно.

— Но сколько мы знаем примеров, что вдруг какая-то область науки объявляется самой важной, и тогда все работают на нее, другая же — менее важной, и о ней забывают. Потом оказывается, что без той, забытой, менее важной темы остановилось развитие той, более важной, и тогда качели идут в другую сторону. Наука ведь тоже не терпит суеты. За много лет работы мы создали собственную школу, у нас прошли обучение тысячи врачей, сотни ученых, и мы можем быть уверены, что наши врачи — хорошие врачи, а люди, закончившие нашу аспирантуру, занимаются стоящим делом, а не чепухой. И это только потому, что мы проводим то направление, которое в медицине вечно — накопление опыта. Мы не идем дальше, пока не осмыслим предыдущий факт. Это можно назвать и консерватизмом. Значит, я за консерватизм там, где дело касается человеческого сердца.

Они шли медленно, потому что Соснин часто останавливался. То, что он говорил сейчас, он мог говорить только глядя собеседнику в глаза. Брови его были сведены к переносью. Соснин нервничал — чем-то ему мешала белая кепочка, он ее снял и зажал в кулаке.

— Можно быть уверенным, что того опыта, который накопили мы, нет ни в одной клинике страны. В самых запутанных случаях аритмий советуются с нами. И это потому, что мы по крупице собираем опыт. Одних только электрокардиограмм мы собрали двести пятьдесят тысяч. Мы можем сказать, что все, что можно сейчас знать об аритмиях, мы знаем. Это немало. Дай бог каждому.

Воронов думал о том, что даже на вступительных лекциях студентам, только приступающим к изучению терапии, Соснин никогда так подробно не говорит о достижениях клиники. Это потому, что всех своих сотрудников — и врачей, и студентов — он считает своими единомышленниками.

— Я за осторожность там, где мы имеем дело с человеческим сердцем, — продолжал Соснин. — Эксперимент в технике — да. Но здесь — осторожно. Здесь сердце. Только при сохранении традиций мы можем быть уверены, что в нашем опыте не будет пробелов. Фармакологи, передавая нам новый препарат на исследование, знают, что мы не допустим натяжек, мы будем честны и придирчивы. Мы проверили и дали жизнь десяткам препаратов. И это только потому, что были честны и неторопливы. Кирпич к кирпичу — так мы накапливаем наш опыт. Без скачков. Медленный переход количества в новое качество.

— При наших темпах в состоянии ли мы будем оценить новое качество? Не проглядим ли мы его?

— Сердце — это не то место, где можно спешить. Когда мы говорим слово «сердце», имея в виду человеческое сердце, то слово «риск» должно полностью отсутствовать.

— Если бы все ученые придерживались вашей точки зрения, не было бы пересадок сердца.

— Понимаю, почему вы заговорили о пересадках сердца. Так сказать, с одной стороны, изучив вашими методами сердце, врачи через несколько десятилетий смогут предупреждать сердечные заболевания, с другой же стороны, техника операций будет такой высокой, что риск значительно уменьшится, и таким образом смертность резко снизится. Это я понимаю. Но вы знаете мое отношение к пересадкам сердца, и оно не изменилось. Разве биологи не говорили об отторжении чужеродного белка? Но вот вам бравое оправдание: «Кто-то должен начинать! Так почему не я?»

Они сошли со шпал, свернули направо, пошли по широкой дороге вдоль высоковольтной линии, а потом свернули в густой и тяжелый лес. Идти по нему было трудно, приходилось уклоняться от сучьев и паутины, и они облегченно вздохнули, когда вышли на большую поляну. Их снова обожгло солнце.

Вдруг Соснин усмехнулся.

— Недавно было такое вот сообщение, — сказал он. — У такого-то хирурга сорок процентов удачных пересадок, а у такого-то двадцать семь. — Усмешка исчезла с лица Соснина, он зло сказал: — Гуманизм становится понятием прямо-таки резиновым: с одной стороны, не нужно такого счастья, ради которого должна пролиться хоть одна слеза ребенка, с другой стороны, вот эти двадцать семь процентов удачи. Здесь всего важнее принцип.

Но Воронову не хотелось говорить о принципах всеобщих, ему хотелось говорить о принципах своей работы, уточнять методики, и он спросил:

— А дефибрилляторы, Александр Андреевич?

— Что — дефибрилляторы?

— Когда нам их предлагали, вы ведь тоже говорили, что человеческое сердце не для того существует, чтобы через него пропускать пять — семь тысяч вольт. А теперь дефибрилляторы есть в каждой реанимационной. Да и на «скорой помощи».

— Но нам сразу доказали, что ток нужно пропускать через мертвое сердце, чтобы его оживить. Через мертвое, не так ли?