Дмитрий Притула - След облака

Воронов замолчал. Глядя в потолок, он чувствовал, что улыбается, и под мелькание фонаря, под присвисты ветра думал, что он вот только и появился на свет, он только готовится жить, а раньше жизни и не было.

Он еще не знает людей, он даже никого еще не любил — лишь несколько коротких знакомств, от которых понемногу тускнеет сердце, — сейчас же Воронов понимал, что если эта женщина оставит его, то жизнь его без нее станет не только невыносимой, но даже и невозможной. Сердце, занятое другими заботами, еще не жило, оно лишь готовилось к встрече с этой женщиной.

Мозг его тоже до прошедшего лета готовился к настоящей работе, он лишь теперь загружен полностью, а раньше работал вполсилы; Воронов не жил раньше, он лишь готовился жить, и понимание этого радовало Воронова: значит, он жив и молод, потому что, пока у человека есть ожидание лучшей жизни и надежды на нее, он жив и молод.

И снова казалось Воронову, что они знакомы всю жизнь, но только жизнь каждого была скрыта, и они лишь догадывались о существовании другой, но точно такой жизни.

— Людям нелегко расставаться, — сказал Воронов. — Да и невозможно.

— Да, и невозможно, — повторила Таня.

Воронова охватило нетерпение. Это нетерпение шло не оттого даже, что он боялся, что сотрудники не поддержат его — думать об этом было страшно, — нетерпение шло оттого, что каждый вечер он понимал: вот прошел еще один день, а они ничего не сделали, и мириться с этим не мог.

Готовясь к совещанию, Воронов каждый вечер просматривал свою картотеку — краткое содержание всех прочитанных медицинских книг и статей, — она занимала несколько ящиков его письменного стола: книги отечественных и иностранных кардиологов на английском языке, который он знал неплохо, на немецком, который он знал сносно, на французском, который он почти не знал, мог читать только медицинскую литературу.

Просматривая картотеку, Воронов видел, что все, что есть в ней, он хорошо помнит и знает. Пятнадцать лет своей жизни он потратил на то, чтобы понять сейчас, что эта картотека — лишь свод предзнаний. Знание же еще не начиналось. Просмотр картотеки даже и раздражал Воронова — сколько здесь скучного, вторичного, вздорного.

Однажды вечером нетерпение Воронова было таково, что он был близок к отчаянию. Он снова просматривал картотеку и вдруг подумал, что, может быть, и его предложения такой же вздор и такое же вторичное дело, как большинство вот этих работ.

Ведь каждый человек, если он ученый, а не проходимец, полагал, что делает нечто чрезвычайно важное, полагал, что после его книги начнется новый ход жизни — для начала жизни кардиологии, — да кто же, кто же это, садясь работать, думает, что он сделает нечто вторичное или даже халтурное? Все надеялись — и что же? Одна из десятков тысяч карточек в письменном столе доцента одной из многочисленных кардиологических клиник… Чем же этот доцент лучше тысяч других профессоров, доцентов, аспирантов, оставивших эти труды? Это погибшие нервные клетки, это скудеющая кровь, это пропавшая в пыли времени жизнь. Да чем же, чем же он лучше всех других?

Воронову необходимо было сейчас же посоветоваться. А посоветоваться он мог лишь с одним человеком — Виктором Григорьевичем Спасским. Воронов вышел на улицу и позвонил ему. Услышав голос Спасского, Воронов очень обрадовался — это везение, это один из редких вечеров, когда Спасский дома. Обычно он либо в своей лаборатории, либо в библиотеке Академии наук.

— Мне нужно посоветоваться с вами, — сказал Воронов Спасскому.

— У вас что — нет трех копеек на трамвай?

— Не поздно ли?

— А сколько сейчас?

— Девять часов.

— А это уже очень поздно?

— Я еду, — сказал Воронов.

По дороге Воронов вспомнил жизнь в клинике, когда там работал Спасский. Его называли генератором идей, так это и было. Идеи появлялись у него постоянно, и он умел ими возбуждать сотрудников. Ироничный, нетерпимый к посредственности, он так накалял всех, что сотрудники забывали о времени, расходились в полночь, а иногда и за полночь. Ссорились, мирились, побеждали, проигрывали, а Спасский, тощий, желчный, с постоянной сигаретой во рту, все подбрасывал новые вопросы. Это была интересная жизнь. Он отличный теоретик, но посредственный клиницист, и, когда в другом институте ему предложили отдельную лабораторию, он сразу ушел. Соснин, недолюбливавший Спасского за излишнюю страстность и недостаточную воспитанность в спорах, удерживать его не стал. Он был мотором идей клиники, и с его уходом жизнь стала скучнее. Часто вспоминают сотрудники: «Вот когда был Виктор Григорьевич…» — и многозначительно умолкают.

Спасский был единственным человеком, с которым Воронов хотел сейчас посоветоваться. Его мнение было тем более ценным, что Спасский не щадил человека, если идеи его были ничтожными, а Воронову сейчас нужна была правда.

Уже стоя на площадке перед дверью Спасского, Воронов вдруг почувствовал приступ страха: сильное сердцебиение мешало дышать, ноги чуть дрожали, слегка поташнивало.

Однако ж отступать было некуда, и он позвонил.

В дверях стоял Спасский, худой, сутулый, бритоголовый. Вытянутые уши словно приклеены к голове. Глаза внимательно смотрят из-под тяжелых надбровий, под глазами синие мешки — Спасский много работал. Он всегда много работает — отключать мысль Спасский не умеет.

Он протянул Воронову руку и втянул его в коридор.

— Жена с сыном торопились в театр, так что у меня беспорядок, — сказал Спасский. — Хотя сейчас вам, верно, не до моей квартиры. Проходите в кабинет.

Спасский усадил Воронова, сам же, закурив, ходил вокруг него, постоянно и внимательно наблюдая при этом за лицом Воронова — это не лучший способ вести разговор, но таков Спасский. Он, пожалуй, и не присядет ни разу.

— Так что с вами случилось, Николай Алексеевич?

— Нужно что-то делать, Виктор Григорьевич, и делать срочно, мы ведь ничего не знаем, — торопливо, сбиваясь от волнения, заговорил Воронов.

— Забавно это слышать от лучшего и любимого ученика Соснина, — перебил его Спасский и вдруг тонко засмеялся. При этом он запрокинул голову, и казалось, что уши его еще плотнее приклеились к голове. — Только, пожалуйста, пощадите старика Соснина и не делайте ему подобных признаний. А впрочем… — И смех его оборвался так же неожиданно, как и возник. — Я и сейчас считаю, что не знаю сердца. А впервые понял это, когда несколько лет назад защитил докторскую диссертацию. Да вы успокойтесь, — усмехнулся он, — его не только мы с вами не знаем, его никто не знает. Знают его только недоучки. Так и что?

— А то, что нужно что-то делать. Мне ясно одно — так дальше продолжаться не может. Количество заболеваний не уменьшается, а растет. Инфаркт молодеет. Раньше редкостью считался инфаркт у сорокалетнего человека, сейчас же молодых инфарктов сколько угодно. Резко помолодела и гипертоническая болезнь.