Дмитрий Притула - След облака

— Что же поделаешь — это дань веку. Это ритм, это галоп времени. Вы же не станете пытаться изменить время?

— Изменить время мы не в силах, но кардиологию-то мы должны пытаться изменить. Человечеству угрожает бич сердечно-сосудистых заболеваний. Что-то должно измениться, что-то должно спасти будущих людей. Вам не страшно подумать, что будет с человеческими сердцами через пятьдесят и сто лет?

— Страшно, — улыбнулся Спасский, — мне ужасно страшно. Да что с вами сегодня, Николай Алексеевич? Я никогда бы не подумал, что вы так, я бы сказал…

— Истеричны?

— Нет, просто эмоциональны. Вас, я бы сказал, несет вдохновение. Но мне, по правде говоря, более понятен язык кардиологии. В эмоциях я слаб.

— Тогда как кардиолог объясните мне, например, почему одно сердце дает мерцательную аритмию, другое с точно таким же поражением и у человека такого же возраста мерцательной аритмии не дает?

— С удовольствием отвечу на этот вопрос, если вы ответите, почему при совершенно равных условиях в одном случае бывает инфаркт миокарда, а в другом нет, — с улыбкой ответил Спасский. — Можно задать сотни вопросов и не получить внятных ответов. А поэтому давайте лучше поговорим о вашей будущей работе.

— Вы знаете о ней? — удивился Воронов.

— Хорошего вы обо мне мнения! Еще бы я не знал. Все кардиологи города знают. Большинство, правда, знает только, что у великого Соснина на кафедре какая-то заварушка, ну а я знаю подробности. Мне Макаров рассказывал. Знаю все, что у вас там делается. Например, я знаю, что через три дня в кабинете Соснина вас будут четвертовать.

— Вы полагаете, четвертовать?

— Больше того, я уже говорил с Сосниным. А вы полагаете, короновать? Так давайте поговорим о деле.

— Конечно. Как вы относитесь к моим предложениям?

— Я не это имел в виду. От моего мнения вам ни холодно ни жарко, а вот на совещании вам может быть или холодно, или жарко, или холодно и жарко. Итак, к делу. Необходимо, чтобы на совещании были и Макаров и Панков. Или чтобы ни того ни другого не было. Это невозможно, поэтому должны быть оба. Если будет Макаров, то необходима и Равченя. Дальше — нужно сделать так, чтобы Макаров выступил раньше Панкова.

— Вы считаете это важным, выступит Макаров первым или вторым? — сухо спросил Воронов. Ему было жаль тратить время впустую.

— Да, это важно. Я понимаю, вас интересует научная работа и не интересует кухня. Я тоже немало работаю, но люблю нашу кухню. Честолюбие, тщеславие, надежды на собственную гениальность и обиды, что эта гениальность недостаточно оценена, — это есть почти у каждого ученого. На любой кафедре чьи-то интересы обязательно ущемлены. Зимин, когда принял кафедру в институте — он тогда только защитил докторскую диссертацию и не имел имени, — сказал мне, что кафедра напоминает ему банку с пауками — прямо-таки кипят придворные страсти. У Соснина это не так, потому что он умен, честен и имеет заслуги не мнимые, а настоящие.

— Да, за двенадцать лет я никогда не замечал интриг.

— Против вас никто и не интриговал. Вы безотказно работаете. Вас сразу хорошо приняли. Может быть, каждый — иногда и бессознательно — чувствовал дистанцию. Все чего-то ждали от вас. Теперь, кажется, дождались на свою голову. Знаете, против меня тоже не интриговали.

— Вас боялись.

— Верно, я умею кусаться. Однако ж, когда я уходил в лабораторию, кроме вас, меня никто не отговаривал. Теперь о Макарове и Панкове. Пять лет назад, когда открывали ваш филиал, Соснин хотел назначить руководителем филиала Макарова. Макаров же уговорил Соснина назначить Панкова.

— Но Макаров говорил тогда, что ему нужно заканчивать диссертацию…

— Он ее уже двенадцать лет заканчивает и совсем не торопится. Я это понимаю так: когда человек чувствует, что кривая его жизни достигла высшей точки и медленно начинает сползать вниз, человек старается не вмешиваться, чтобы хоть видимостью работы удержать эту высшую точку. Теперь он тихо себе поживает за спиной Соснина, а у Панкова хлопот полон рот с вашим филиалом — при филиале ординатура, он пишет книгу по электрокардиографии и за материалами должен ездить из филиала в клинику. Я люблю Панкова. Он немножко мужиковат, но никогда не держит кукиш в кармане. А вот старуха — другое дело.

— Будет, Виктор Григорьевич, — попросил Воронов. — Я при этой старухе впервые начал слушать сердце.

— Понимаю ваши чувства, — усмехнулся Спасский. — Да я тоже ничего не имею против нее. Она была моим первым научным руководителем. Я бы вообще не завел этого разговора, если б не совещание. А вы, на мой взгляд, к нему не готовы. Например, что вы знаете о Макарове? Что он не имеет самостоятельных научных мыслей и что он тень Соснина, верно?

— Нет, еще он очень хороший клиницист, хороший диагност и добросовестный ученый. А почему я должен именно сегодня что-то узнавать о нем?

— Вы удивляете меня, Николай Алексеевич. — В голосе Спасского уже было раздражение. — Вы начинаете серьезное дело и должны быть готовы драться за него. А для этого надо знать, кто вам будет помогать, кто мешать. Я думаю, в первую очередь вы столкнетесь как раз с Макаровым. По-своему это замечательный человек, мы с ним приятели. Вы это знаете?

— Да, знаю.

— Возможно, мы были бы друзьями, если б я умел дружить. Он вернейший человек. И добрый, очень добрый. Мы с ним вместе учились. Он был на курсе звездой первой величины. Какие надежды на него возлагали! Он пришел из армии, был старше нас, пришедших из школы, и мы его боготворили. Вы знаете ли, в девятнадцать лет он попал на Малую землю, под Новороссийск, и пробыл там от звонка до звонка, все семь месяцев. И не просто пробыл, а в девятнадцать лет командовал ротой. Однажды он рассказывал мне, что там делалось — не осталось ничего живого. Я сказал ему, что не считаю себя трусом, но там сошел бы с ума, а он ответил, что, верно, тоже бы сошел, но приходилось думать не о себе, а о роте. Это ведь нечто настоящее. Вы этого не знали за ним?

— Нет, не знал, Виктор Григорьевич.

Сейчас Воронову было неловко и даже стыдно за то, что он, работая с человеком двенадцать лет, ничего о нем не знал.

— Он не оправдал наших надежд, не стал звездой первой величины. Его сгубила излишняя любовь к Соснину, восторженное к нему отношение. Он все время видел дистанцию между Сосниным и собой. А для ученого это гибельно. Как только человек, увидев свой потолок, начинает испытывать неполноценность, ученый в нем гибнет.

Спасский все ходил по комнате, вдруг, остановившись, он приблизил свое лицо к лицу Воронова. Воронов впервые видел лицо Спасского так близко, и он видел сеть морщин и дряблость мешков под глазами, и понимал, что бесконечная работа не проходит бесследно даже для Спасского, человека неутомимого и десятижильного…