Василий Афонин - Вечера

Позже между мной и Толиком установились отношения, похожие на дружеские. Иногда по вечерам он заходил ко мне в сарай, и мы разговаривали. Я преподавал литературу, он был человеком читающим, нередко с книжного базара, из магазинов приносил книги. Читал он в основном детективы или что-нибудь приключенческое. Они с Леночкой библиотеку собирали, для сына.

— Что это у тебя за книга? — спросил однажды Толик, увидев, что я сижу с раскрытой книжкой. Я показал, назвал автора.

— «Следы на снегу» читал? — поинтересовался он, садясь на табурет напротив.

— Не-ет, не читал. Не помню, во всяком случае.

— Да ну-у! А «Тайна старого чердака»?

Я почувствовал, что интерес его ко мне исчезает.

— Ты бы «Преступление и наказание» прочитал, — неуверенно посоветовал я Толику, не зная, как поддержать разговор с ним.

— Пробовал, — сказал он. — До того, как убьют старуху, — читаю, дальше не могу, неинтересно. Рассуждения какие-то. Слушай, — Толик понизил голос и зачем-то оглянулся на дверь, — скажи, ты лошадей любишь?

— Люблю, — сознался я. — В деревне родился, вырос. Очень люблю.

— Ну-у, деревня… Какие там лошади? На них только дрова возить. На ипподромах бывал когда-нибудь?

— Давно.

— Ставить не пробовал на бегах? Не играешь?

— Нет, не пробовал. А что?

— А я играю постоянно. Игрок. Школьником еще ходил на бега. Понимаешь, какое дело, — он придвинулся ближе вместе с табуретом, — для меня неделя — как во сне. Наработаешься за смену, домой придешь — обязательно делать что-то нужно. Ребенок еще. Ни отдохнуть, ни почитать. Подумать некогда. Всю неделю жду выходных. По воскресеньям на ипподроме бега. Там я отдыхаю, понимаешь. От работы, от семьи. Душой отдыхаю. Поставишь на серого или гнедую и ждешь — душа замирает. Вот это жизнь. Все остальное — ерунда…

— Выигрывал? — спросил я. — Помногу?

— Случалось, — подумав, ответил Толик. — Я бы, знаешь, в жокеи пошел. Да не возьмут. Надоело мне все этот верстак, напильник, гайки. Неинтересно живу…

— Почему не возьмут в жокеи?

— Рост не позволяет. Вес согнать можно, а рост… Все жокеи, ты заметил, маленького роста. А у меня сто семьдесят пять. А то бы. Знаешь что, пойдем со мной в воскресенье на бега. Приз будут разыгрывать. Давай сходим, а? Попытаешь счастье…

Дождались воскресенья, поехали. Долго добирались трамваем. На краю города, за высоким деревянным забором зеленое поле ипподрома, беговые дорожки, табло. Трибуны, конюшни, другие постройки. Низкорослые сухие жокеи в рейтузах с лампасами, в майках с номерами, цветных кепках с длинными козырьками. Заезды. Размашистый бег тренированных лошадей, запряженных в легкие коляски, рев трибун и игра, непонятная для меня ипподромная игра, где все надеются выиграть, нервничают, курят, чертят на программках какие-то схемы, ругаются, советуются со знатоками, которые сами почему-то ставят редко или не ставят вообще. Игроки же ставят, проигрывают и опять ставят, в надежде на очередной заезд. А после уходят. В пивную, если осталась мелочь…

Толик привел меня на свое обычное место в третьем ряду возле одного из столбов, поддерживающих крышу над трибунами. У него здесь было много знакомых; пока мы пробирались к столбу, Толик здоровался с ними. Кругом шумели, листали программки, гадали, на какую поставить. Было много выпивших. Я заметил, что выпивку приносили с собой, ставили бутылки на пол трибуны, между ног, чтобы прямо из горлышка взбодриться перед каждым заездом. До начала оставалось полчаса. Жокеи и служители вываживали лошадей, часть лошадей проминали в колясках. Разыгрывался главный осенний приз «Урожай».

— Ты деньги взял? — спросил вполголоса Толик, наклоняясь ко мне. Он уже дважды пролистал программку. — А то у меня пятерка всего. Не удалось заработать на этой неделе. Знаешь, — усмехнулся он, — мы в цехах, между прочим, ножи делаем для домохозяек. Столовый сделаешь — три рубля, капусту рубить — пять. Если с наборной цветной ручкой — дороже. Часто заказывают, но у меня эта неделя пустой оказалась. Давай поставим вот на эти номера: третий, седьмой, одиннадцатый. Никогда не ставь на четные — бесполезно. Проверено практикой. — Толик говорил быстро, было заметно, что он возбужден. Его о чем-то спросили с верхнего ряда, он не слышал.

— А эти придут наверняка. Платят за них… Сейчас, — он посмотрел на табло, набросал цифры на обороте программки, — выиграем семьсот пятьдесят рублей. Через, две недели беру отпуск. Поедем в Анапу, там у меня знакомые. Море, лодка. Теплынь до ноября. Отдохнем, а? Жаль, что не можешь. Где деньги? Сейчас заезд, в кассу надо успеть. Потерпи, вот-вот начнется…

Он вынул свою пятерку, взял у меня влажной рукой пять рублей и ушел к кассе. По радио объявили о начале заезда. Лошадей выстроили в ряд. Раздался выстрел, как щелканье бича, и лошади пошли, ломая линию, удаляясь, уходя за поворот. Трибуны на минуту притихли, все, вытянув шеи, привстав с мест, смотрели, как лошади проходили дальнюю часть круга. Вот они вышли из-за левого поворота на прямую, стали приближаться к трибунам, и мы увидели ритмично и далеко выбрасываемые ноги рысаков, их раздутые ноздри, темные от пота бока, услышали дыхание лошадей, гиканье пригнувшихся к передкам тележек жокеев. Над трибунами перекатами стоял гул. Рысаки пронеслись дальше, к финишной черте. Все вскочили с мест, заслоняя лошадей.

Мы проиграли.

— Черт, не на тех поставили, — Толик бросил программку. — Слушай, дай три рубля, завтра верну. Вот на какие номера надо было ставить. Это уж точно. Сыграем? Не переживай. Давай шесть рублей. Скорее, сейчас объявят второй…

Мы проиграли двадцать рублей: пять Толика и пятнадцать моих. И ушли. Больше на бега он меня не приглашал, да я, бы и не пошел. Лошади, конечно, бегают быстро, что и говорить, но как-то заученно бегают они. Да по кругу. Да определенные минуты. А на них в это время ставят деньги. Лошади даже не знают об этом…

Парнишкой я любил скакать на конях по полевой дороге на дальние сенокосы. Без седла, без кепки, босой, расстегнутая рубаха навыпуск. Затравеневшая дорога, вокруг полосы хлебов, скошенные поляны, зеленый лес. В лицо тебе ветер, ты сидишь на горячей конской спине, слушая, как с мягким стуком опускаются на малоезженую дорогу некованые копыта. Это совсем другое дело…

Я все присматривался к Толику внимательно. Это был выше среднего роста, худощавый, с прямой спиной, темноволосый, слегка кудрявый молодой человек лет двадцати восьми. Лицо у него было мелкое, с узким подбородком, чуть ли не девичье, лицо блаженненького. Особенно когда он улыбался. Но с некоторых пор я перестал доверять этой улыбке. Улыбкой своей он долгое время вводил в заблуждение тещу, пока она не поняла, кого ей послала судьба в зятья. А Леночку, на мой взгляд, улыбка эта покорила. Он улыбался не тогда, когда ему хотелось улыбаться, а тогда, когда Толик намечал что-то сделать для себя. Уйти, например, из дома в субботу утром, когда затевалась уборка и нужна была его помощь. «Сейчас», — говорил Толик и улыбался, глядя на жену и тещу. Он никогда не отказывался. «Сейчас сделаю», — обещал Толик, вставая и выходя во двор. Это означало, что через минуту его не будет, вернется поздно, делая вид, что ничего не произошло.