Василий Афонин - Вечера

— Э-э, — улыбается Балдохин, — а это уже секрет. Собственно, секрет для тебя, для таких, как ты, но не для нас, хозяйственников. Ты не хозяйственник, не понять тебе всех тонкостей нашей работы. А тонкостей здесь… ого! Слушай. В любом городе сотни различных предприятий. Они не существуют обособленно, они связаны между собой. Да, незримо. Всякими отношениями. Вот в этом и вся суть — в отношениях. Слушай.

У тебя, к примеру, ничего нет: пустырь, бурьян, дощатая будка — контора. И один допотопный бульдозер. Но он на ходу. А ты — начальник базы, директор — принял ее. Сидишь, думаешь, с чего начинать. А начинать надо, раз принял. Бульдозер, значит. Вот с этого бульдозера и следует начинать. Оглядываешься, в соседях у тебя какие-то предприятия. У соседа ближнего, узнаешь ты, нет бульдезера, который ему позарез нужен. Но у него есть грузовики, а у тебя их нет, они тебе необходимы, чтоб собрать по школам макулатуру. Входишь, ежели голова соображает, с соседями в договор, в отношения. Ты ему бульдозер на неделю, он тебе три грузовика. У него работа идет и у тебя движется.

Дальше. Пока на чужих машинах работаешь, свои срочно ремонтируй, чтобы завтра дать кому-то пяток грузовых, а он тебе за это труб триста метров, скажем. Так и пошло. Трубы тебе не нужны, но ты бери, отдашь туда, где нужда в них, а за трубы выменяешь необходимое. Он тебе стекло, ты ему известь. Он тебе — тесу, ты ему гвоздей десять ящиков. Давай, но чтоб с выгодой взять. Сегодня ты беден, завтра встал на свои ноги, а послезавтра уже смотришь — дать или придержать покамест, минуты нужной дожидаясь. Дождался. Он тебе мыло, ты ему шило. Он тебе семена, ты ему стремена. Он стонет, но деваться некуда, давай.

Так и кирпич появился. В августе завезли, а к октябрю мне гараж необходим — осень, дожди, куда машины ставить. Я нанял шабашников, все одно они по городу слоняются, работы денежные вынюхивают. Нанял, установил сроки: к концу сентября гараж чтоб был готов. Переплатил им, конечно, зато выгадал по времени. А деньги эти, переплаченные, на другом отыграл. Контору построили таким же образом. Ограду провели. Светильники…

— Позвольте, Михаил Михайлович, — перебиваю, — но ведь это… ненормально получается, а? То есть я хотел сказать, что ежели так работать, то… Неужто и другие организации…

— Хе, ненормально! — Балдохин сдвигает на затылок шляпу. Для тебя — ненормально, а для нас, хозяйственников, давным-давно стало нормой. Годами так работаем, десятилетиями. Он мне, а я ему. А иначе — как? Об этом всюду знают — в трестах, главках, министерствах. Если бы я варился сам по себе, то за мно-огие годы не расхлебался бы, сидел бы на пустыре в дощатой будке. Ждал, когда это мне трактор по разнарядке дадут. Нет уж…

Зимой я еще раз побывал на базе Вторсырье. Балдохин сидел в кабинете, за столом, спиной к окну. Зашел он взять нужную бумагу, сел, задумался. В бессменном поношенном полушубке своем, полушубок расстегнут, воротник поднят. Без шапки, спутанные волосы на лоб. Смотрит перед собой в стол, молчит. По обе стороны от него на стенах различные знаки высокого труда — дипломы, свидетельства, вымпелы, почетные грамоты, поздравительные телеграммы всевозможных инстанций.

Наблюдая за Балдохиным, думаю, что, вероятно, этому человеку тесно в рамках вторичного сырья, хотя для меня уже давно было ясно, что как хозяйственник он ходит по краю.

— Устали, Михаил Михайлович? — спрашиваю. Мы почти ровесники с ним, но, разговаривая с Балдохиным, я всегда ощущаю разницу в возрасте этак лет в пятнадцать. Обращаюсь к нему на «вы», обращаюсь с почтительностью. Почему — объяснить не могу. По моему убеждению, в подобных людях таится страшная взрывная сила. Не она ли настраивает нас на подобное обращение…

Да, думаю, тесновато такому здесь. Необходимо что-то другое, крупное. Трест. Синдикат с множеством ответвлений.

— Нет, — отрицательно качает головой Балдохин, — никаких трестов. Устал. Сверх всякой меры. Восьмой год без отпуска. И не первое предприятие на веку своем рабочем вытягиваю из грязи в князи. А работаю с тринадцати лет. Без отца жили. Брата поддерживал, помог образование получить. Мать до последнего дня была на моих руках. Сам-то заочно техникум народного хозяйства одолел, вот и все ученье. Устал. Предлагали недавно перейти в одну контору, замом. На «Волге» кататься. Отклонил.

А вот отдохнуть бы пора. Давали в прошлом году путевку бесплатную в путешествие на пароходе, с заходом в разные страны, отказался. А надо бы согласиться. Поехать, посмотреть. А то так и жизнь вся пройдет в хлопотах…

Тогда же возил он меня смотреть магазин «Силуэт», открытый на одной из улиц города. Построенный со вкусом, как и контора, напоминая видом терем, отделенный от проезжей части елочками, «Силуэт» украшал улицу. Магазин работал, принимал макулатуру, выдавая взамен товары: книжки, что не купишь в книжных магазинах, шампунь импортный, другую парфюмерию…

— Первый в городе, — кивнул Балдохин. — Намечено построить ряд подобных магазинов. Скоро пустим по улицам специальные вагоны, они будут служить передвижными приемными пунктами. Развернем пропаганду плакатами, рекламой, объявлениями. И народ пойдет к нам. Дело сделано — заложена основа, создан коллектив. Будем продолжать работу…

Месяца через два Балдохина сняли. Дней около двадцати ходил он понурый, редко с кем разговаривая, спрашивая одно и одно: «За что? Почему? Не понимаю. Разве для себя старался? Для государства. На пустыре… На бурьяне воздвиг… За что?»

Потом — смотрю, подъезжает к дому на машине опять, но не на «Москвиче», на другой совсем. Закрыл дверцу, руку протягивает. Повеселевший, прежний Михаил Михайлович Балдохин, как в лучшие часы жизни. Костюм на нем клетчатый, галстук. Причесан.

— Как поживаете? — спросил я, видя явную перемену.

— Живу. Работу вот подыскали. Первый день сегодня…

— И где же вы теперь?

— На тарной базе. Директором. Бывшего отстранили.

— Ну как там, на тарной, дела?

— На тарной? Развал. Полнейший развал. Подымать буду.

И пошел, прихрамывая, к подъезду.

Неделя прошла в заботах, дни стояли облачные, душные, как перед грозой, Григорьев уставал от встреч-разговоров по учреждениям, куда приходил, будучи командированным, больше уставал от сутолоки огромного города, машин, запаха перегоревшего бензина, и в пятницу, возвращаясь под вечер в гостиницу, чувствуя на спине и под мышками мокрую рубашку, он думал только об одном: скорее добраться, скинуть одежду, помыться и лечь.

Окно номера выходило в гостиничный двор, где росли высокие старые деревья, уличный шум почти не беспокоил — это было отрадой, окно было открыто постоянно, но свежести, даже среди ночи, ничуть не ощущалось, все ждали грозу с ливнем, после которой меняется погода, но гроза и ливень никак не могли собраться.