Василий Афонин - Вечера

— Я буду с бабушкой в ограде.

— А когда я проснусь, что мы станем делать?

— Играть в саду, — Печников смотрел на дочь.

— В прятки, папа?

— В прятки.

— Ну ладно, — девочка закрыла глаза.

Печников, ступая на носках, вышел, притянул за собой горничную дверь, пугаясь, что она заскрипит. Теща все уже перенесла в сад, расставила тарелки по столу и теперь возилась с самоваром — большим, позеленевшим, с медалями и надписью, самоваром, доставшимся ей от свекрови, вероятно, либо от матери.

Печников помыл руки, и они сели за стол, друг против друга. Елизавета Яковлевна успела переодеться, сейчас на ней была зеленая, в разводах кофта, серая юбка. Платок она сняла. Седые волосы зачесаны назад, закреплены полукружьем широкой давней гребенки. Есть особо Печников не хотел, но можно и поесть…

Еды было много, все свое, с огорода. Грибы выставила теща, помидоры, сало копченое, яйца вареные. Печников наложил в тарелку картошки, малосольных огурцов. Из глиняного узкогорлого кувшина теща налила в коричневые эмалированные кружки малиновой настойки. Печников наблюдал, как течет яркая струя.

— С приездом, — сказала Елизавета Яковлевна, подымая кружку.

— Давайте, — кивнул Печников, потянулся, чокаясь, отпил половину и отставил кружку. Он не шибко-то любил сладкие вина. Угнув голову, хрустя огурцом, Печников никак не мог поймать нужную мысль, найти точные слова, какими можно было бы начать разговор. Заплачет вдруг, укорять начнет. Начнет, конечно. Любой осердится. И ничего не придумаешь. Да и не надо…

— Алеша, — Елизавета Яковлевна внимательно посмотрела на Печникова. Лицо у нее было крупное: губы, нос, скулы. А глаза усталые, все, кажется, повидавшие на веку своем. — Алеша, я спросила у Оли — как мама, она сказала, что мама в больнице. Это верно? Катерина — больна? А что случилось с нею? Что же вы не сообщили ничего?..

— В больнице, — подтвердил Печников, глядя мимо лица тещи. — Не больна она. Я ударил ее… Поссорились… Она вызвала «скорую»…

— Та-ак, — теща покачала головой. Долго молчала. Спросила: — Что, совсем плохо?

— Хуже некуда. Я писал вам, просил приехать. Пропаду я с ней, Елизавета Яковлевна, вот что…

— Ты уже пропал, милый. Я присмотрелась, как вошли вы с Олей, голова в седине у тебя. Это — в тридцать лет. Куда еще… пропадать? Но бить-то зачем? Неужели ты не понимаешь, что это худо? Не получилось — разведитесь. Где благородство ваше, спрашивается? Что это — драться? А дальше что? Что дальше-то?..

— Я все понимаю, Елизавета Яковлевна, — Печников говорил тихо. — Пытаюсь, во всяком случае, понять. Пятый год мучаюсь с ней. Все перепробовал. Понимаю, да. Но кто меня поймет?..

— Калекой не останется?

— Нет, не останется, не беспокойтесь, — Печников покраснел. — Все в порядке. Скоро выпишется. Скверно, конечно, что так…

Он вздохнул, допил в кружке.

— Что хоть она делает? — спросила зятя. Голос ровный, будто не о дочери родной речь. — Из-за чего началось?..

— А ничего не делает. Если б что-то делала. С работы пришла — сразу к телевизору. К телевизору села — тут расколись земля и небо на тридцать три половинки, не встанет. Зайти хлеба купить не догадается. Во всем надежда на меня. Кровать — книга — телевизор. Спать может двадцать четыре часа в сутки, как пожарник. И попробуй что скажи ей. Сразу глаза побелеют, остановятся, рот во всю ширь и — в крик. Что она только не говорит в это время, какие только слова не приходят ей на ум. Старается как можно больнее обидеть меня, оскорбить. И все это с криком, теряя самообладание, разум теряя. Кричит, забывая совершенно, что живем в общем доме, где слышен каждый звук. После очередного скандала соседи непременно спросят: «Алексей Михайлович, это не Екатерина Ивановна кричала вчера? Поздно уже, часу в двенадцатом?» Она орет, а мне от стыда гореть. Гляжу на нее в эти минуты и дивлюсь. Если бы сам не видел ничего, не поверил бы никогда. Сфотографировать бы ее тогда или лучше на киноленту заснять. Потом показать. Придет кто-нибудь из сослуживцев — она тиха, как овечка. Сю-сю-сю. Не узнать, так меняется. Ну и характер. Удивительный прямо. Другого такого и не найти…

— В свекровь мою, — усмехнулась теща. — Та, бывало, такое вытворяла, что не приведи господь. Вся улица сбегалась смотреть. Тебе тридцать всего. Мало ли чего еще не случится в жизни. Береги силы и будь готов ко всем неожиданностям. Так вернее — когда заранее готов. Выпей. Давай, до дна. Кто знает, — она усмехнулась, — может, после этой тебе легче станет. Не бойся: в ней малина и сахар, подмесу никакого нет. Третий месяц стоит…

— Пробовал, не помогает. Скажите, Елизавета Яковлевна, Катерина нормальным ребенком росла? Не падала в детстве? С дерева, скажем? С печи? Сотрясений не было? Мне кажется, у нее какие-то отклонения от нормы. Психика.

— Чепуха. Катерина совершенно здоровый человек. Она запугивает тебя. Прием. Это мне известно по школе еще, да и после, когда в техникуме училась она. Где-то ослабил руку, Катерина почувствовала, а теперь играет. Где она работает сейчас? Помню, писала, что собирается уходить с прежней работы. Зря ты ее в институт переманил. Пускай бы на стройках поработала подольше…

— Администратором в кинотеатре. Голос ее там как раз к месту. Иной вечер вернется, разговаривает с хрипом: нараспоряжалась.

— И сколько же зарабатывает? — теща улыбнулась глазами.

— Не знаю, — ответил Печников. — Она зарплату не приносит домой. Раньше иногда приносила, а теперь ни рубля не дает на расходы. Полгода уже. В этом, считайте, вся и беда.

— Как?! — Елизавета Яковлевна подалась вперед, брови ее поднялись. — Ты не шутишь, Алеша? Куда же она тратит их, деньги, ты интересовался? Такого я еще не слыхивала…

— Куда… на себя. Одеваться любит. Ей могут принести на работе платье голландское, за сто двадцать рублей. Чуть ли не из мешковины, зато модное. Она берет, не раздумывая. Оцени в сто сорок — сто сорок отдаст. Ей, видите ли, неудобно о деньгах говорить, торговаться. Босоножки австрийские, шестьдесят рублей — берет. Духи… Сумок у нее четыре, на каждый сезон — сумка. Осенью желтая, летом светлая. А все, что в квартире, кухня — полностью на мне. Я как-то попросил: дай столько-то, выбился. За Ольку в сад заплатить надо, за квартиру: телефон отключат. А она: что же ты за мужик, если семью содержать не можешь. Смешно слушать…

— Так не корми ее! — воскликнула теща. — Пусть не садится за стол, раз так поступает. Наберись мужества, проучи. Интересно, что она запоет тогда. Бесстыдница!

— Делал, — Печников горбился над столом, — три дня не ела дома. Если б вдвоем жили, а то Олька еще. Олька придет из сада, она ж ей еду готовит, Катерина. Мы с Олькой садимся ужинать, а она в другой комнате. Жалко делается. Махнешь рукой на все…