Василий Афонин - Вечера

— Но-но, Староста, поехали! — осипшим голосом крикнул Шурка и взмахнул прутом. — Но-но, — крикнул он еще, — шевелись!..

Бык шагнул, натянул до отказа привязки, раскачивая, нажал плечом на одну оглоблю, на вторую, сдвинул сани и, утопая копытами в снегу, медленно потащил воз к основной дороге. «Если дотянет до главной воз без остановки и вывезет, дальше пойдет: дорога наезжена», — думал Шурка, идя за возом, опустив руки в верхонках, зажав в правой прут. Въезд на центральную с боковой был плавным, с едва заметным подъемом. Крикнув для острастки на быка, Шурка забежал с левой стороны, подпирая руками, плечом чуть накренившийся воз, пока сани не выровнялись уже на убитой полозьями и ногами дороге.

— Тпру-ру-у! — остановил он быка. — Слава богу, выехали. Молодец, Староста! Теперь один путь нам, в деревню. Одна забота. Погоди маленько, отдохни.

Неподалеку от дороги заметил Шурка сухую сосенку — сушину: ее никак нельзя было пропустить. Наложит мужик воз, а сверху обязательно кряжика два сухих — на растопку. Это уж непременно, без сухих никто не возвращается. Спеша, выхватил из головашек топор, утопая, пробежал к сосенке, а ее и подрубать не надо было: снизу подгнившая. Нажал обеими руками на ствол — сосенка хрустнула и упала верхушкой к возу. Очищая сосенку от тоненьких слабых сучков, отрубая кривую вершину, вспомнил, что обещал братьям дуплянку на скворечники, но это уже в другой раз. До скворцов далеко еще. Приедет в марте с братьями сюда, пусть выбирают сами, какая приглянется. Сейчас ему не до дуплянок…

Сушина была легкая. Шурка вынес ее на дорогу, перерубил надвое и надежно уложил поверх кряжей. Воткнул на место топор. Теперь он сделал все, можно было трогаться. Снял мерзлые, продранные верхонки, засунул их под веревку, чтоб не потерять, натянул до глаз, завязал под подбородком шапку. Вынул из карманов, надел сухие шерстяные варежки. Осмотрел — отряхнул пальтишко, глянул на штаны: они были мокрые и мерзлые выше колен, холодили и мешали в ходьбе. Надел шубу, поднял воротник, запахнулся поплотнее, сунул руки в рукава шубы, крикнул на быка и пошел за возом, приноравливаясь к бычьему шагу. На воз сейчас ни в коем случае садиться не следует: как ни устал, иди — в этом твое спасенье. Иной, только выехал из лесу, сразу же на воз и сидит, как сыч на бане, до деревни самой. А потом снимают его полуокоченевшего, рта раскрыть не может. В холодную воду руки-ноги суют, чтоб отошли, молоком кипяченым отпаивают. На печку его. А он все одно на утро кашляет, хрипит, щеки огнем горят. Тоже мне работник. Или снегу наглотается, как воз увяжет. Пить ему, видите, охота. И — готов. Сначала ничего, пока распаренный, а домой приехал — расквасился. Раз-другой так съездит, поймет небось, что можно в дороге, а чего нельзя.

Шурка шел и шел за возом, чувствуя, как под пальтишком и шубой остывает тело, гадая, долго ли он пробыл в бору. Вот-вот должны были наползти из-за спины сумерки: в лесу всегда раньше темнеет. Часа четыре примерно есть. К шести доберутся они до деревни. В седьмом, возможно. Мать как раз вернется из телятника. Будь солнце, по-другому бы все выглядело вокруг. День так и простоял в морозной мгле; с темнотой похолодает сильнее, но Шурка к этому времени будет уже дома, греться на печи. А Староста все-таки молодец. Везет помаленьку. Старый, больной, а везет. Да и что делать ему, как не везти, такова уж их бычья доля. Сена Шурка брал большую охапку — наелся бык, дома еще дадут, напоят. Жалей не жалей быка — легче ему от этого не станет. И Шурка молодец. Выдюжил. Выдюжил день в лесу, на морозе, позавтракав драниками. Да не просто в лесу был — дрова готовил. Все делал как следует. Себя заморозить не давал, руки разок всего снегом оттер: не гнулись пальцы. Верхонки порвал — не беда, мать другие сошьет. Зато воз какой! Не всякий ровесник такой привезет. Витька Дмитревин привезет, он посильнее, а остальные… За дровами ехать — Шурка любого из никитинских ребятишек на спор вызвать может. Мало кому уступит, это он чувствует.

С осени еще, по первопутку, на этой же вот дороге встретился ему порожняком Аким Васильевич Панкин. После обеда дали мужику быка, ехал он в лес, а Шурка возвращался груженый. Свернул Аким Васильевич в сторонку, уступая путь, остановился, здороваясь. «Ну, парень, — сказал он, одобрительно качая головой, — как и наложил ты один только, удивительно. Настоящий крестьянский воз. И дрова колкие. Хозяином растешь, видно. Матери подмога». Шурке тогда от его слов жарко стало. Если похвалил мастеровой и уважаемый человек, Аким Васильевич, значит, ты и вправду чего-то стоишь. А сегодняшний воз поболее того.

По быку видно, что воз тяжелый. Не успеть коротким зимним днем дважды обернуться парнишке в бор, так он в одном сумеет привезти чуть ли не два. Устал, правда, ну так что ж. А как же иначе. Это лишь лодыри не устают. Поработал, заморился, отдохнул. Набрался сил — иди опять работай. Тем и живет человек. Ничего. Считай, повезло тебе. Счастливо съездил. Мороз вот жжет. Ну и что, зимы без морозов не бывают. Дрова — ерунда. Подумаешь — воз дров напилить, привезти. Если бы ты за сеном поехал либо за соломой, вот где лихо. За соломой особенно. Тяжелее нет, кажется, ничего. Хотя всякая настоящая работа тяжела: дело ясное. Легко, говорят, пряники перебирать, сортируя. Легко на печи…

Ездил Шурка и за сеном, и за соломой. Не воза привозил — волокуши. Солома мелкая, навильник большой не возьмешь, скользит, ползет с воза, ветром разносит ее. Да что делать: плачь, а накладывай. Когда в скирду сметана солома, уж то хорошо, что за ветром сани поставить можно, на одном месте накладываешь. А ежели в кучах солома, под снегом, в пролитых с осени дождями, промерзших, — тут уж, как говорят бабы, хоть репку-матушку пой. Лопату бери с собой, откапывай кучи сначала, потом сноси на воз, а они одна от другой порядочно. А если надумаешь ездить между кучами, сползет солома с саней вместе с поперечинами. Вот работа — вспоминать не хочется. Попробовал Шурка в одиночку — зарекся, с матерью стал ездить, не стыдясь.

А дрова… чего не возить. Безветрие, дорога накатана. Февраль настанет, метели начнутся, поползет, струясь, поземка по полям. Едешь, а след тут же на глазах твоих заметает. Порожняком — ничего, а с возом, да еще в сумерках…

Весной, в конце марта, начале апреля, подтаявшие снега осядут, дорога подымается бугром, трудно тогда ездить по ней: сани то и дело швыряет под раскат. Пустые пусть себе скользят-катаются, а с возом — стяжка из рук не выпускаешь, бегаешь с одной стороны саней на другую. Съездил, называется. С Шуркой не случалось, но видел он не раз на этой дороге опрокинутые сани.