Анастасия Дробина - Дорогой длинною

Перепуганная Настя приняла меры. Дашку поместили в одну из маленьких комнатушек наверху, выдворив из неё трёх сестёр Дмитриевых, которые, впрочем, не возражали: Дашку любили все. Во избежание заразы к больной допускались только мать и бабка-ведунья, про которую Митро уверенно заявил: "Зараза к заразе не пристанет". Яшка долго не желал мириться с таким положением вещей, рвался к Дашке, на весь дом скандалил с Настей, требуя, чтобы его впустили к законной невесте, и обещая в противном случае "вынести к чертям собачьим дверь". Неизвестно, что помогло больше, упрямство Насти или появление на сцене Митро с чересседельником, но в конце концов Яшке пришлось отступиться. Он удовлетворился тем, что занял прочный пост на полу у Дашкиной двери и не покидал его до самого утра. Лишь на следующий день ненадолго спустился вниз – осунувшийся, бледный и злой. Не глядя на притихших цыган, он подошёл к ведру, черпнул из него ковшом и жадно принялся тянуть воду, роняя на пол капли. Цыгане переглянулись.

– Ну, что, чяворо ? - осторожно спросил Митро.

– Плохо, - невнятно отозвался Яшка из-за ковша. - Бред у неё пошёл.

Сначала ничего было, тихо, стонала только, а потом как закричит! Сперва отца звала, потом эту дуру почему-то, - короткий кивок в сторону Маргитки, - а потом меня тётя Настя от двери прогнала, ничего больше не слышал.

А бабка Ульяна оттуда вышла и говорит… - Яшка умолк, снова приник к ковшу.

– Что говорит, холера тебя возьми?! - взорвался Илья.

– Говорит… что, может быть… что, может, за попом слать придётся.

Отчаянно, хрипло вскрикнула Маргитка, роняя голову на стол. Илья закрыл глаза. Цыгане тихо, испуганно зашептались. Яшка с сердцем швырнул в угол ковш и быстро вышел.

Спустя час в залу спустилась Настя. Её лицо было бледным, застывшим, и никто из цыган не решился задать ей вопрос. Лишь Яков Васильев вполголоса окликнул её:

– Ну, как, дочка?

– Плохо… Бредит… - шёпотом сказала Настя. Её сухие глаза в упор посмотрели на мужа.

Илья коротко взглянул исподлобья, опустил голову, уставился на свои сапоги. Настя давно ушла, а он всё не мог поднять взгляда, чувствуя, как горит всё лицо, уже зная: всё… Вот тебе и не скажет никому. Вот тебе и промолчит.

В горячке всё сказала, маленькая… Потому Настька и Яшку от двери гоняет.

Что теперь будет?

Пошли один за другим тоскливые, одинаковые дни. Хуже Дашке не становилось, но и лучше тоже, ожидать можно было самого страшного, и в любую минуту. По-прежнему Настя не выходила из комнаты дочери, а Яшку нельзя было оттащить от двери. Даже ночевать он пристроился рядом, принеся из кухни подушку и рваное одеяло. Илья, перебравшийся за печь на кухне, туда, где раньше жил Кузьма, давно уже перестал различать дни и ночи. В ресторан с хором он бросил ездить, и никто не осмеливался просить его об этом: теперь за всю семью Смоляковых отдувался Гришка со своей скрипкой. Ночью Илья часами сидел в темноте, прижавшись лбом к оконному стеклу, по которому сбегали капли дождя, слушал шелест этих капель в саду, дремал, не отходя от окна, просыпался от сквозняка, вставал, делал, чтобы согреться, несколько шагов по тёмной кухне. Иногда останавливался перед иконой в углу. Спас, едва освещённый красной лампадкой, смотрел недовольно: наверное, помнил, как Илья называл его сукиным сыном. Илья заискивающе крестился, вспоминал единственные знакомые ему слова молитвы: "Отче наш, иже еси на небеси…" Смутно догадываясь, что богу этого будет маловато, говорил дальше от себя, как умел.

"Прости, господи, прости цыгана безголового, не хотел обижать… но совести всё-таки нету у тебя. За что Дашку-то? Девочка в чём виновата, господи? Зачем же так-то, у неё же свадьба через неделю должна быть, она и так мало хорошего в жизни видела, слепая она, зачем же вот это, господи, зараза ты этакий? Оставь девочку в покое, оставь, господи, - просил Илья, с ненавистью глядя в мрачное лицо Спаса, отчаянно жалея в душе о том, что не достать этого боженьку с неба, не тряхнуть, не спросить глаза в глаза: - Совсем ты рехнулся, что ли, старый чёрт? Не видишь, кто тут виноват, чьи это счета, кто по ним платить должен? Что хочешь, господи… Что хочешь, бери, но не трогай Дашку…" От бессилия Илья срывался на прямые угрозы и, приблизив лицо прямо к освещённому лампадкой лику, сквозь зубы обещал: ну, погоди, господи…

Ну, попробуй только возьми к себе Дашку… Он, её отец, сей же час следом за ней отправится, и вот тогда, господи, вот тогда и поговорим, и плевать, что ты в своём доме будешь и что ты всё на свете можешь. Он, Илья Смоляко, тоже не лыком шит. Ещё и нож, и кнут в руках держатся. Спас смотрел недоверчиво, лампадка внезапно накренялась, роняя прозрачную каплю масла на пол. Глядя на дрожащее пятнышко, Илья приходил в себя, с ужасом понимал, что угрожает тому, от которого сейчас всё зависит, неловко опускался на колени перед иконой, зажмурившись, снова просил:

прости, господи… Прости, не слушай, бес попутал… Не трогай девочку, возьми меня, я пожил, погрешил, я всюду согласен, даже в ад на сковородку, но не трогай девочку, дай ей пожить, дай порадоваться…

Бог молчал. За окном стучал дождь. Красный свет лампадки дрожал на стенах, в спящем доме стояла тишина. Илья поднимался, шатаясь от усталости, садился за стол, опускал гудящую голову на кулаки и засыпал на несколько часов тяжёлым, не дающим отдыха сном.

В один из таких дней к нему пришла Маргитка - испуганная, бледная, с растрёпанными волосами, кое-как прихваченными сверху красным лоскутом. Илья, сидящий у окна, мельком взглянул на неё, отвернулся. Маргитка молча налила в стакан водки, придвинула к нему. Он так же молча выпил её.

– Что же будет, Илья?

Он не ответил на её робкий вопрос. Мотнул всклокоченной головой в сторону двери.

– Иди, чяёри .

– Куда я пойду? - хрипло спросила она, садясь напротив. - Куда я пойду?

И чего теперь боишься? Всё равно твоя Настька всё знает…

– Что с того? Кроме неё, никто…

– А мне с этого легче, что ли?! Илья! Да что ты молчишь? - вдруг напустилась она на него. - Что ты молчишь, чёрт проклятый?! Ты взгляни на себя, на кого ты похож! У тебя же скулы торчат, как у покойника! Иди поешь, поспи, напейся намерть… Видеть я тебя такого не могу!

Он поморщился, мотнул головой, словно отгоняя комара, и Маргитка умолкла. Подошла к окну; глядя на поникшие кусты сирени, скомкала в руках занавеску.

– Боишься, Илья? - стоя к нему спиной, спросила она.

– Боюсь.

– Настьки?

– Нет. Что Дашка…

– Не умрёт она. Не бойся.

– Кто знает, чяёри ? Эта лихоманка проклятая… Знаю я, что это такое. Если бы ты понимала…

– Я всё понимаю.

– Ничего ты, глупая, не понимаешь.

Снова молчание. По-прежнему глядя на улицу, Маргитка сказала: