Анастасия Дробина - Дорогой длинною

Пашка к нам залез, лежим, молчим - а страшно, страшно… Митька - и тот не плакал. Я его одеялом закутала, прижала к себе. Слышу, Пашка говорит мне:

"Не засыпай только, и Митьку буди, не то враз замёрзнете". А я уж понимала, что он это затем говорит, чтобы только не молчать. Деться нам некуда, снег валит, мороз страшный, кругом лёд один - костра не из чего запалить… Всё, почитай, мёртвые! И как я только поняла, что это конец, так всё разом оборвалось и полетело. Всё едино, думаю, помирать, какая уж тут гордость, честь? Заплакала, обняла Пашку. Как в чаду была, ничего не понимала, только говорила и говорила… что люблю его, что всегда любила, ещё когда девчонкой по табору за ним бегала… А сама обледенела уж до косточек, за телегой ветер визжит, как хвост ему придавило, нас снегом заносит… А мне уж чёрт не брат, плачу, кричу: "Умрём к утру, так обними ж ты меня хоть раз, проклятый, хоть один раз! Меня, меня, Таньку! И в могиле вспоминать буду!

Симка тебя на том свете простит, она добрая, я её упрошу!" Пашка молчал, молчал… а потом потянул меня к себе. Слышу: "Таня…" Ой, как же я заревела от счастья! Голова закружилась, вздохнуть боюсь, думаю - вот оно! Столько лет ждала! Жмусь к нему, про всё забыла, одурела… Застываю уж, он мне:

"Таня, не спи, не спи…" - а мне так хорошо, спокойно… тепло вдруг стало.

Только и успела подумать: "Почему у него руки горячие?.." И застыла.

Очнулась оттого, что телега тряслась. И так странно мне было - всё чувствую, слышу, а глаз открыть, хоть зарежь, не могу. Чувствую - и меня кто-то трясти начал, тереть, зубы разжимать. В рот полилось - глотаю, понимаю – водка. Ну, думаю, точно не апостол Пётр, от него такого не дождёшься. Взяла да открыла глаза. Вижу - мужики, много. В малахаях, шапках мохнатых, орут что-то. Я глазами луп-луп, ещё никак не пойму, что живая. Повернулась…

а Пашка-то рядом, обнимает меня ещё… только не шевелится. А между нами Митька во всю глотку ревёт. Я к Пашке, тормошить начала, звать, откуда только силы взялись… а мужики говорят: "Не мучайся, цыганочка, без толку…" Не помню, что стало со мной. Как с мужиками этими на санях до деревни ехала, как везла Пашку, как в избу меня провели - ничего не помню. Да и как хоронила, толком не помню. Снега - по пояс, земля подмёрзла, мужики ругались, торопились. Ушли потом - а я на могиле осталась. Сижу в сугробе и вспоминаю, как мы умирать готовились, как я ему открылась, как он меня прижимал к себе… Вспоминаю - а слёз нет. Ни единой слезинки - вымерзли, что ли?

Подумала - что за жизнь мне без него? Как быть теперь? Раньше хоть жила и знала, что он на свете есть, а теперь? Чего жить-то? Легла на могилу, закрыла глаза. И то ли заснула, то ли обмороченье нашло.

Нашли меня бабы-чалдонки, которые дрова везли из тайги. Подобрали, до деревни довезли, в чувство привели. Помню - сижу на лавке, взвар горячий из кружки глотаю, смотрю на баб, думаю - почему они охают, плачут? И вдруг про Митьку вспомнила! Вскинулась, заголосила… глядь - а он на полу, чертёнок этакий, сидит, пирог грибной лопает, и вся личность в варенье! Ах ты, думаю, нечистая сила, что же нам с тобой теперь делать? А бабы причитают все:

"Ты что же, милая, про сынка-то позабыла, что за мужем в могилу собралась?" Я сперва-то не поняла, о чём они, - а потом вспомнила, что Митька-то на мать, Симку, похож, а значит, и на меня. Вроде как и в самом деле мой сын. Так оно и осталось. До весны мы с ним прожили в деревне, а по теплу тронулись на юг. Митька про меня всё знает, я ему - тётка. Стали кочевать вдвоём.

– Отчего к цыганам не пошли?

– Да ну… Не захотела. С роднёй-то жить, конечно, сподручнее, но они меня снова замуж бы отдавать начали. Так и моталась одна. По Каспию, по Кавказу, в Тифлисе в цирке выступала. За десять лет кто только мне не попадался!

Сватались. Отказывала. Не могла. Любила его, Пашку. Мёртвого любила…

Роза умолкла. Илья в упор, не отводя глаз, смотрел на неё. За окном давно стемнело, через подоконник медленно перебирался лунный луч. Он скользнул по стене, упал на лицо Розы, и Илья вдруг увидел, что она плачет. Он никогда не видел Чачанку плачущей и в первый миг испугался - что делать? Привстал было; тут же, растерявшись, сел обратно, но Роза заметила это движение. Быстро, искоса взглянула на Илью, закрыла лицо руками. Отворачиваясь, сдавленно сказала:

– Не могу, Илья… Прости уж…

Он шагнул к ней, уже не боясь. Сел на кровать, потянул Розу на себя, и она молча прижалась к нему. Что ей сказать, Илья не знал и просто гладил её перепутавшиеся, жёсткие от морской соли волосы и изредка целовал в мокрую щёку или горячий лоб.

Роза выплакалась быстро. Вытерев нос кулаком, она встала, одёрнула юбку.

Внимательно, с головы до ног, осмотрела Илью. Неожиданно улыбнувшись, погладила его по голове.

– Чудной ты, ей-богу…

Илья не отвечал. Роза шумно высморкалась в полотенце. Вытирая чистым концом лицо, предложила:

– Оставайся с нами. Всё лучше будет.

– Люди-то что скажут?

– Что-нибудь, конечно, скажут, - подумав, подтвердила Роза. - И что с того?

Может, ты этого боишься? Может, я боюсь?

Смутившись, Илья подумал, что она опять права. А больше ни о чём думать не хотелось. Кончился этот день треклятый, и слава богу… В темноте Роза сбросила юбку, стянула через голову кофту и в одной рубашке полезла под одеяло.

– Иди ко мне, - спокойно позвала она, и Илья послушался.

После душного и пыльного июня на Москву неожиданно хлынули дожди. День и ночь по тротуарам барабанили капли, в городе было прохладно, по утрам переулки в Замоскворечье затягивались туманом, в густых купеческих садах уже пахло болотом из-за непросыхающей влаги, окраинные улочки утопали в грязи, а знаменитая лужа посередине Живодёрки разлилась до самой Садовой и даже поросла по краям осокой. Ресторан Осетрова, как всегда, по вечерам загорался жёлтыми и красными огнями, но и тут теперь было грустно, зал, обычно набитый до отказа, был полупустым: стоял дачный сезон, постоянные гости отдыхали с семьями в Кунцеве и Люблине. Вдобавок от поющего у Осетрова цыганского хора осталось менее половины: ведущий состав был на гастролях в Крыму. Митро оставил вместо себя хореводом Ивана Конакова, а главной солисткой была теперь Анна Снежная.

По крошечному окошку задней комнаты ресторана барабанил дождь. Изза стены слышались звуки настраиваемой скрипки, кто-то из солистов распевался на весь ресторан: "Вдо-о-о-оль по Питерско-о-й!.." "Федька Трофимов воет. Вот ведь пасть лужёная…" - равнодушно подумала Анютка, сидя у окна и глядя на то, как дождевые капли скользят по блестящим листьям клёна и падают вниз. Было около девяти вечера, но на улице по летнему времени едва начало смеркаться. Бегущие по стеклу капли светились жёлтым огнём, отражая свет окон. Анютка уже была одета для выхода на эстраду в чёрное шёлковое платье с открытыми плечами, голубая шаль дожидалась на спинке стула, до начала выступления оставались считаные минуты, но она медлила. Настроение певицы было под стать погоде, у неё отчаянно болела голова, хотелось спать. Вдобавок Анютка чувствовала приближение простуды и даже точно знала, где она её подхватила: прошлой ночью, сидя рядом с тёткой Данаей Тихоновной, содержательницей старого и почти бездоходного публичного дома в Грузинах. Данае Тихоновне было уже под шестьдесят, и она часто болела, а вчера перепуганные девицы и вовсе были готовы бежать за попом. За Анюткой, единственной родственницей, послали в ресторан, выдернув её прямо из зала, и ночь она провела у постели тети. Та, впрочем, отлежалась и под утро уже довольно бодро повторила Анютке то, что та давно знала сама: что заведение остаётся ей в наследство вместе с чулком, набитым золотыми десятками, сервизом поповского фарфора и немецкими часами с боем; что хоронить Данаю надо на Рогожском староверческом кладбище рядом с её родителями; что платья нужно отдать в богадельню, а серебряные подсвечники - в церковь и что Анютке давно пора искать себе настоящего мужа. На этом месте Анютка обычно взрывалась, как бомба, но вчера, учитывая плачевное положение тётки, лишь кисло посоветовала: