Леонид Жуховицкий - Легенда о Ричарде Тишкове

Через десять минут весь вагон собрался вокруг гитары, а через полчаса — вся их группа. Но Ричард по-прежнему пел для двоих.

До ближних песни доходили во всей красоте и тонкости, до стоящих подальше — лишь общее содержание, до самых задних — вздохи восторга стоявших впереди.

Шурик то и дело оттеснял публику, шепотом упрекая:

— Ребята, совесть-то надо иметь! Ведь человеку дышать нечем.

Ребята имели совесть. Но как только Ричард трогал струны, вновь начинали медленно сдвигаться по вечному и необоримому закону толпы.

Лишь последнюю песню, свою любимую, Ричард спел для всех — спел, стоя на трех сдвинутых лесенках и громко, но так, чтобы от громкости не страдала красота.

Это была песня о раннем почтальоне, о парне, который встает, когда его девушка засыпает, о почтальоне, чьи поцелуи не будят, чьи шаги по комнате не слышны.

Песенка о почтальоне, который идет по еще пустому серому городу, и стук его каблуков по асфальту — единственный звук на спящей улице.

О почтальоне, слепом, как судьба, о почтальоне, который хотел бы служить только радости, а служит четырехкопеечной марке, о почтальоне, который успевает разнести целую сумку счастья и горя, правды и лжи, клятв и измен,

Еще звучал проигрыш, и ребята не знали, кончилась песня или нет, а Ричард вдруг спрыгнул с лесенок, сел к окну, быстро, но не жадно выпил стакан лимонаду и заговорил о чем-то с Шуриком. Лицо у него сразу стало такое, будто не было только что гитары, не было чуда, — разом захлопнулась дверца в песенную страну.

И ребята почувствовали это, не стали приставать с похвалами. Ребята покачались еще с минуту в проходах и пошли по своим местам.

Но удивление и благодарность все равно находили выход — в двух десятках купе пелось, бормоталось и мурлыкалось:

В Степной их привезли утром.

На платформе, блестевшей после ночного дождя, была короткая встреча. Деловитая сухонькая девушка лет тридцати поздравила представителей московской молодежи с приездом на стройку, пожелала хорошо устроиться, найти дело по душе, активно включиться в общественную работу и отдала плечистому Валентину скромный букет полевых цветов.

Потом они шли по городу, компактной толпой, с чемоданами и рюкзаками. Шурик нес еще и гитару. Ричард вежливо спросил, не тяжело ли, но Шурик сказал, что нет, она же совсем легкая.

Встречные девушки, в основном, в рабочих брючках и резиновых сапогах, иногда оборачивались — больше на Шурика, который в клешах с цепочками, галстуке птичкой и с гитарой на плече здорово смахивал на солиста самодеятельности, исполнителя песен и танцев народов Латинской Америки.

Ричарда не замечали.

А он цепко глядел по сторонам на одинаковые жилые кварталы, на котлованы между уже готовыми корпусами, на мостовые, поверх асфальта жирно лоснящиеся грязью, на голый простор за крайними домами микрорайона, на бедный, казенный сквер, разбитый наспех по плану озеленения — ряд лип, дорожка, ряд лип, дорожка, посередине квадрат с лавочками…

Он приглядывался к городу и был рад, что приехал сюда.

И рад был, что идет по грязной улице, выбирая, куда ступить, идет в своем черном, под горло, свитере, и чемоданчик его не велик и не мал.

Он шел по деловому городу, построенному ради будущего комбината, приспособленному для работы, для еды, для сна, для бани по субботам, для танцев два раза в неделю. По городу, который еще не знал, что нечто в его судьбе изменилось.

А Ричард знал, и от этого в груди его возбужденно подрагивало. Он уже видел лавочку среди голого двора, куда придет однажды вечером с Шуриком, видел дома вокруг, которые послушно притянутся к его гитаре, видел тихий проулок, по которому целая толпа пойдет его провожать… Он приметил красную вывеску клуба, примечал общежития — есть же там красные уголки.

Ричард присматривался к городу, еще не знающему о своей завтрашней судьбе, и его радовали и забавляли взгляды, скользящие по нему — и мимо.

Возле Доски почета деловитая девушка стала рассказывать Валентину кое-что из истории города, они приостановились на несколько секунд, и вся толпа приехавших остановилась, прислушиваясь, Ричард тоже слушал. А про себя думал, что у сухонькой этой девушки какое-то, видно, положение на стройке. И у Валентина с его солидностью и серым костюмом тоже, наверное, будет положение. А у него, Ричарда, никакого положения нет и не будет. Но зато через десять лет ребята, строившие город, будут вспоминать не эту сухонькую, и не Валентина, и даже не бульдозериста с Доски почета, а его, Ричарда. Станут говорить: «Вот был у нас один парень…» — и петь его песни. Он не знал, сколько проживет здесь — может, год, может, пару месяцев. Но знал, что когда уедет, станет легендой этой стройки, как знаменитый футболист Поступалов, работавший тут когда-то электросварщиком, как прораб, ставший теперь министром, и как девчонка, погибшая в кабине падающего крана, который пыталась и не смогла удержать.

И от того, что он знал это, а все вокруг не знали, Ричард чувствовал себя как мальчишка, играющий в разведчика, и держался еще скромней и незаметней. А когда какая-то девушка, заглянув сбоку, довольно громко сказала подруге: «Тот самый парень», — сделал вид, что это вовсе не о нем, и негромко, с почтительной завистью сказал Шурику:

— Брюки у тебя прямо по моде. На заказ шил?

— Ага. Двадцать рублей мужик взял. Если со своими цепочками — семнадцать. А где их достанешь?

— А он где достает?

— У него вроде брат на часовом заводе работает…

В общежитие Ричарда оформили быстро, потому что Шурик оказался важным активистом по части культурно-массовой работы, знал всех и легко договорился, с кем надо. Их поместили в четырехэтажное общежитие, в комнату на пять человек. Работать обоих послали в бригаду монтажников. Шурик и прежде работал на монтаже, а Ричард быстро сориентировался: недельку присматривался, а там пошло.

Первые дни он почти не играл — так, чуть-чуть у себя в комнате. Сразу же набегали ребята с этажа. Но он пел пять-шесть песен, не больше. А когда просили еще, отнекивался — мол, в другой раз.

Если ребята настаивали, их сурово осаживал Шурик:

— Ну чего пристали к человеку? Раз нет настроения… Еще успеете послушать — ведь в одном общежитии живем.

Сам он никогда не просил спеть, даже не заговаривал на эту тему. Но всегда держался рядом, чтобы ненароком не пропустить драгоценный момент.

Впервые в Степном Ричард спел по-настоящему дней через шесть после приезда, в субботу, по странному случаю.

После работы он сидел в комнате один, тихо наигрывая, — пробовал аккомпанемент. Вдруг в дверь раздраженно всунулся Валентин. Качнул головой и тихо, но от души выругался.