Ада Рыбачук - Остров Колгуев

Не только мы, но и все гости очень внимательно слушают, хотя, я думаю, все это они знают не хуже самого Уэско.

По пропетому стариком рассказу Володя вычертил потом интересное «генеалогическое древо» — родословную островитян, которые продолжают жить очень большой семьей. Родственники все. Родственные связи тянутся на материк — в Большую и Малую тундры справа и слева от Печоры.

Островитяне очень внимательно относятся к своим родственным связям, часто преодолевают большие расстояния, чтобы навестить родственника, которого они никогда не видели, и никогда не упускают возможности рассказать о том, кто кому брат.

Часто мы встречали людей за сотни километров от острова, удивительно похожих чертами лица или чем-то неуловимым в этих чертах на знакомых нам островитян. Иногда мы осмысливали это сходство только в процессе работы, рисуя их лица, в рисунке вспоминая знакомые характеры. В этом занятии было для нас что-то очень увлекательное и притягивающее. Очень интересно, когда черты лица, характерные для одной семьи рода, вдруг обнаруживаешь у членов другой семьи, давно живущей далеко от первой. Как давно? Почему так случилось?

Ненцы неожиданно охотно рассказывают об удивительных историях того времени, когда не ходили пароходы и ненцы с Большой земли пересекали опасное море на парусных карбасах, добирались до островов, утверждая старые или создавая новые родственные связи.

Рассказывают о том, как часто уносило в море преданных родственников, жаждущих свидания с людьми своего племени, как осваивали они новые острова или погибали в море.

О том, что остров уже был населен, когда сюда приехали первые «ненецкие люди».

— Это были русские, те, которые крестились вот так, — показывает два пальца, — а потом их заставили креститься вот так… а они почему-то не захотели и переселились с Большой земли на остров, и, когда сюда потом, попозже, приплыли ненцы, тех русских оставалось уже совсем мало — они не ели сырого мяса и все заболели цингой.

— Оставшиеся ставили умершему крест — там что-то было вырезано и написано, но мы не могли прочесть, а совсем последние сами приготовили себе кресты, и мы их похоронили. Всех вместе, за речкой Большой Паарков, на востоке. Там ручей есть. Покойничий.

— Кресты мы не трогали — это были их покойники и их кладбище, мы не хороним своих в тех местах. Совсем уже недавно какая-то экспедиция сожгла кресты. Зачем? Не знаю зачем — на дрова, наверное. И наших сядэев — наши шаманы ставили их на высоких сопках — тоже сожгли. Не знаю зачем — сожгли, и все.

— …А одна женщина в пургу потерялась от аргиша, ее снесло на лед, и льдину прибило на остров. Никого не нашла — всю зиму одна жила. Чем? А олени? Убивала и ела. А береста ведь всегда у женщин хранится. И щепки были в санях; так одна и жила. Всю ночь. Только уже весной людей встретила. Потом так и осталась у нас жить. Кто? Ну, ты же ее знаешь. Хада Ваэрми.

Островитяне рассказывают об этих случаях так, что, кажется, все они независимо от возраста были свидетелями гибели фанатиков, бежавших от реформ Никона, и будто сами встречали весной эту женщину, прожившую зиму — ночь во мраке снегов.

В тундре новости не стареют. Бережно передаются из чума в чум, бережно хранятся.

У островитян свое представление о времени, иное его исчисление. Конечно, официально они пользуются европейскими понятиями, но только официально. Они иначе делят время года, их понятие месяца несколько отлично от нашего.

Год делится на обычные четыре части, и называются они: месяц весенний, месяц летний, месяц осенний, месяц большой темноты.

Более короткие отрезки времени — время отела (можно — месяц отела, май); месяц, когда падают у оленей рога; месяц, когда гнездятся птицы; месяц, когда ловится омуль; месяц, когда птицы собираются в стаи; месяц, когда замерзает море…

Нам так и не удалось понять — ведь ненцы почти никогда ни о чем не расспрашивают, — как они узнают, где найти родственника в Малоземельской тундре, которого они вообще никогда не видели и которому, по их исчислению, будет теперь, наверное, лет пятьдесят, и как узнают о том, живы ли вообще эти люди, лет десять назад почему-либо покинувшие остров.

И все это выглядит вполне естественно.

— Ну я же говорила. Я так и знала, что белил не хватит!

Белил действительно не хватит. Того, что осталось, хватит одному недели на две, а ведь работают двое…

К кому взывать о помощи? В Киев далеко…

Два дня сочиняем радиограмму о красках: «Архангельск, Косцову». Кроме масляных белил, нам нужны еще и гуашь и бумага. Как рассказать в радиограмме, чтобы было все понятно?

Дни после ухода солнца похожи на дни, когда ушел пароход.

Из какой-то давно рассказанной сказки я помню, как первобытные люди, глядя на заходящее солнце, каждый раз боялись, что оно не покажется снова над горизонтом, и призывали его заклинаниями, и задабривали жертвоприношениями. Как они радовались, наверное, эти люди, когда оно появлялось вновь!

Оно появилось, как всегда, на юге, за торосами, сперва только ярко-красной черточкой; это было даже не солнце, а только свечение воздуха, но солнце уже шло к нам. Потом мы увидели его огромный раскаленный край и какой-то неровный, изогнутый полукруг.

Все оставалось таким же — белые берега, белые торосы; только в белом небе у горизонта несколько минут в день плавилось красное пятно. Пятно росло, и вместе с ним росла еще не радость, а какое-то неясное ощущение ее.

Солнце растет быстро. Еще бесформенное, оно уже подымается выше, с каждым днем становится ярче, и, наконец, заливает небо и белое море, и освещает остров — весь — таким же ослепительным, сияющим, как оно само, ощутимым, весомым, материальным светом, несущим радость, несущим жизнь.

Только чтобы увидеть, как появляется, рождается для дня солнце, и только чтобы пережить эту радость, стоило прожить здесь эту ночь, эту зиму.

Есть еще одно ощущение, немного схожее с ожиданием солнца. Это ожидание самолета.

Как можно ждать самолета, как начинаешь волноваться и радоваться, когда над поселком вдруг раздается звук его мотора, уверенный и утверждающий звук, напоминающий, что есть и другая жизнь, — все это можно понять только там, где самолет зимой — единственная связь с Большой землей, с другой жизнью.

Сколько раз островитяне выходят осматривать прибрежный лед в поисках достаточно ровного и достаточно большого ледяного поля, годного для посадочной площадки, сколько раз ожидающим на льду людям была радиограмма, что самолет вылетел, — мчащаяся от острова упряжка несет новую весть: самолет вернулся, встретив непогоду…

Сколько раз островитяне с отчаянием смотрят, как море ломает и без того далеко не идеальную площадку, как на ней появляются торосы.