Ада Рыбачук - Остров Колгуев

Полный презрения Хурк говорит:

— Сейчас еще и хвалиться начнет. Тоже — целится в самца…

Смотрю — действительно самец.

Если убить самку — она без красных гребешка и бровей, — самец никогда не покинет подругу, даже мертвую. Его легко убить вторым выстрелом.

— Иди ищи вторую пару, а я найду дров.

Ползу по снегу и по лужам, не выбирая сухих мест, и приношу пять куропаток; Володя уже выпряг оленей.

Сидя на сопке кружком, мы яростно ощипываем птиц. Варим куропаток в чайнике, едим, макая в золу — нет соли, — и засыпаем, впервые за несколько дней почти насытившись.

Путь, который зимой проделывают часов за двенадцать, мы прошли за девять дней. Нам встречался и туман с дождем. Хурк сбивался с дороги, мы спали на солнечном ветру и делили на всех остатки полусухой одежды. Добравшись все-таки до чума Уэско, мы проспали полтора дня. Нас не будили.

Когда мы, наконец, проснулись, старика не было в чуме.

Ненцы совершенно не выносят двух вопросов: «куда» и «сколько». Сколько убил нерп, сколько убил гусей, сколько родилось телят, сколько поймал дров — эти вопросы бестактны и недопустимы, на них всегда один ответ:

— Не знаю. Разве мы считаем.

Однако точно известно, сколько было нерп в унесенных морем капроновых сетях и сколько бревен из плота разбросал по морю ветер.

Мы только через пять лет узнали, что старик, беспокоясь, что мы не появились даже на пятый день, поехал нас искать — поехал другой дорогой, достиг места нашей эпопеи на Песчанке и оттуда уже отправился по нашим следам… Через пять лет при случае он до подробностей точно рассказал нам, где мы полоскали мешок от сухарей, а где разрывали мою куртку и ковбойку, чтобы обернуть ими ноги, потому что пимы у всех раскисли.

Середина июня. Некончающийся день.

— Даже уши болят! Куропатки орут, ручьи шумят, солнце светит, — говорит Хурк, жмуря покрасневшие веки.

День отличается от ночи тем, что ночью иногда стихает ветер. Тогда и в чуме слышны голоса ручьев и птиц.

Одуревшие от света и тепла птицы заняты только своей жизнью — их не стреляют даже, их ловят в капканы.

За важенками прыгают темные длинноногие неуклюжие телята. Прилетели и гнездятся гуси. Оттаивают болота и трава.

Никто не живет сейчас в чуме — все заняты охотой: женщины охотятся на куропаток, мужчины, охраняя стада от волков, бьют гусей.

Охотиться здесь так же естественно, как жить, но убивают только для еды, для одежды. Охота — труд, часто опасный.

В кажущемся бездействии островитяне могут терпеливо ждать нужного ветра, чтобы привезти, допустим, плот дров; ждут прилива, чтобы спустить на воду кунгас… Но что бы они ни делали: пилят ли дрова на берегу, вкатывают ли на высокий берег строительный лес или просто ждут — всегда поблизости лежат ружья.

Юноша ненец, работавший пекарем, жаловался, что ему «никак невозможно» на такой работе.

— Поставлю тесто — иду на охоту: гуси же летают! Вернусь с охоты — оно уже чуть ли не на пол убежало… Просто нервов моих не хватает…

В жизни перемежаются ожидание попутного ветра и ожидание сезона охоты с радостями охоты и ее опасностями.

Ловчее других ставит силки и капканы на куропатку мать Таули. Она всегда чем-то занята. Я не знаю, когда она спит. Сидя на сопке, в стороне от чумов, она всегда или шьет, или дробит выветренные оленьи кости, добывая из них костный жир. И только иногда, солнечной ночью идя за водой к ручью, старуха остановится, сядет. Закурит и долго-долго сидит, то ли отдыхая, то ли о чем-то думая…

Даже при свете солнца мне не удается рассмотреть черт ее темного лица.

Часто она всю ночь охотится.

Хурк посвящает нас в хитрости этой охоты:

— Бабушка все же старая, ей уже трудно стрелять. Она возьмет петуха — ну, кто-нибудь убил — и поставит его на палочке, под кочкой. Под самой высокой кочкой. Поставит, чтоб стоял, как живой, и голову ровно держал. Потом на кочке снимет мох до льда и поставит туда капкан и мхом прикроет. Потом отойдет в сторонку и тихонько сидит. И все.

— Как — все?

— Ну, петух будет лететь к своей курочке и увидит этого петуха. Он обязательно полетит к нему и будет с ним драться. И будет его побеждать. Палочку надо ставить крепко, чтоб мертвый петух не упал с первого раза. Живой петух налетит, будет перья у мертвого вырывать… Потом мертвый упадет. Тогда «победивший» петух обязательно прыгнет на эту высокую кочку, где капкан, — и тут он поймается.

— Почему прыгнет?

— Ну-у… Ты же в кино видел, как военные начальники всегда на больших таких вроде кочках стоят, так они… гордятся, вот и петух тоже, победит и прыгнет на высокую кочку — гордиться. И радоваться. И будет прыгать на кочке по-всякому. Капкан обязательно щелкнет. Тогда снова надо ставить мертвого петуха… К утру его и щипать не надо — петухи его совсем голым сделают. А вот гусей капканом не возьмешь…

Возле старой бабушки на сопке все-таки лежит дробовик — гуси так низко летают…

Солнечный круглосуточный день.

Мы пишем тающие снега на сопках, пишем Уэско, Таули, Иде по многу раз; мы ездим на озера охотиться и радостно ощущаем это оглушительное и гремящее звучание весенней, чуть оттаявшей земли.

Мы вернулись в поселок.

В поселке нас ждала телеграмма: «Защита 24 июня. В случае неявки к защите…»

Попробуй явись.

Иссякают запасы продуктов, в письмах не остается ни одного не запомнившегося еще слова.

И когда ждать, кажется, становится уже невозможно, приходит пароход. Хочешь — и, ступив на его борт, ты уже на Большой земле.

Первый пароход пришел двадцатого июля. На месяц позднее защиты дипломов.

В Киеве жарко, в институте каникулы.

На берегах острова гнутся на ветру травы, блестят на солнце белые меховые цветочки — кажется, что выпал снег. А внизу плещется море, бессчетное количество раз в день меняя свой уровень и свой цвет.

Мы решаем остаться на острове до последнего парохода.

Упаковка холстов, вообще всех наших работ — трудное дело. Мы снова решаем сложные задачи: как свернуть сырые еще холсты, как вынести их из дома, как угадать, что дождя не будет, чтобы удобно, без тесноты упаковать их на улице.

Даем «прощальный ужин», и снова Уэско, приникнув лбом ко лбу мужа Нидане, рассказывает ему, «кто чей брат» (муж Нидане и сама Нидане не очень далекие родственники Уэско); потом он речитативом рассказывает, как мы, приехав первый раз, два лета назад, к нему, Уэско, в чум, носили воду из озера и пилили дрова, как еще раньше мы встретились с ним на «Юшаре»… Судя по всему, мы зачислены в родословную острова. Нидане снова в лицах рассказывает содержание картин, которые стоят уже в больших ящиках на причале.