Григорий Глазов - Не встретиться, не разминуться

Через две недели лейтенант Силаков, уже будучи где-то на марше, прочитал в армейской газете сводку Совинформбюро: «После ожесточенных уличных боев с превосходящими силами противника наши войска вынуждены были временно оставить Город…», а ниже — обращение обкома партии к населению с призывом создавать партизанские отряды…

«Так что, уважаемый Павел Григорьевич Бабанов, ваши эмоции одно, а факты — другое», — сказал невидимому собеседнику Петр Федорович и, воодушевленный воспоминаниями, сел сочинять ответ в Таганрог: «Уважаемый товарищ Бабанов! Не стану вступать с Вами в спор, распутывать какие-то Ваши претензии и обиды на кого-то. Прежде чем писать мне, мягко говоря, оскорбительное письмо, Вам следовало уточнить факты . Слухи, домыслы, желаемое всегда пасуют перед ними. В подтверждение рекомендую прочитать книгу генерала Уфимцева «Огненная стена». Он тогда командовал там Оборонительным районом. Всякие обвинения, тем более во лжи, требуют доказательств. И выбитые на только что установленном памятнике строки о том, что Город все-таки был сдан немцам, содрать не так-то просто. Они взяты не с потолка, а из официального государственного документа — сводки Совинформбюро. С уважением П. Силаков».

Утром, в начале десятого, Юрий Петрович сдавал дежурство.

— Чем порадуешь? — спросил коллега, вытаскивая из кейса фонендоскоп и молоточек. — Как ночка прошла?

— Весело. Два свежих инсульта. Мужчины. Старушка, — не ясно: сильные головные боли, до тошноты. Нужна консультация нейрохирурга, нет ли там опухоли. И дискогенный радикулит, острый. Спортсмен-штангист.

— И все — в мои палаты?

— Нет. К тебе старушку.

— Места остались?

— У нас одно — женское, и два мужских в первой неврологии.

— И это — после пятницы, после выписки! Три места на два отделения на субботу и воскресенье! Куда я класть буду? К себе на квартиру?! Или в приемную облздрава?! — кипятился коллега…

Знакомые слова, знакомая реакция. У Юрия Петровича уже давно все умолкло в душе. Кто услышит? Что толку? Кто поможет?.. Беспросветность, нищета… Всеобщее беспалатное убожество… Что же я тут могу?..

Юрий Петрович позвонил отцу:

— Папа, Алеша у тебя?

— Нет.

— Тогда я заеду.

Сняв туфли и пиджак, Юрий Петрович улегся на диван и, смежив веки, потянулся.

— Устал? — Петр Федорович всматривался в осунувшееся за ночь лицо сына.

— Побегал. В приемный покой дергали… Пока описывал, то да се… Часа три подремал… Папа, что Алеша?

— В каком смысле?

— Он с тобой не делился, чем собирается заняться? У нас с ним как-то разомкнулось… Не будем сейчас искать причины.

— Он мне ничего не говорил о своих планах.

— Меня и Катю это тревожит.

— Пока не вижу оснований. Пусть адаптируется… Так мне кажется. Впрочем, вы родители, вам решать.

— Зачем ты так? Сейчас у тебя больше возможности влиять на него… Мы не ревнуем. Зачем же эти игры?

— Ты меня не так понял, — Петру Федоровичу стало жаль сына, не тот случай, чтоб наслаждаться своим превосходством. — Если хочешь знать мое мнение, — не торопите Алешку, — уже искренне сказал он.

— Хорошо, посмотрим, — Юрий Петрович смиренно пожал плечами, с болью понимая, что выбора у него нет.

Глядя на измученное лицо сына, — на обведенные усталостью смуглые скулы, на оттянутые морщинками книзу уголки рта, на выпуклые залысины и мешки под глазами, Петр Федорович с нежностью вдруг тоскливо осознал, что этот забеганный, задерганный многими дневными и ночными думами, далеко уже ушедший из молодости и беззаботности черноволосый седеющий человек — его сын… Юрочка, теперь уже ясно — навсегда оставшийся всего лишь врачом-ординатором, который изотрет еще не одну пару подошв, носясь по длиннейшим коридорам огромной тысячекоечной больницы. Добираться до нее от дома сложно: трамваем, троллейбусом и маршруткой. Десять километров туда и столько же обратно. Ежедневно. Семь-восемь дневных и ночных дежурств в месяц. Пока был молод, вроде пустяк, ну помнут в транспорте, летом попыхтит в давке, зимой померзнет на остановках — не беда. А сейчас уже видно: все стало даваться тяжелее… А что будет, когда за пятьдесят перевалит?.. Защитился бы в свое время — кандидат, доцент на кафедре. И денег больше, и все полегче… — И тут Петр Федорович улыбнулся.

— Ты чего, папа?

— Помнишь, каким я был двадцать лет назад? Быстрый, поджарый. Я снимал протез, и мы с тобой наперегонки бегали в парке. Помнишь? Ты даже маме говорил: «Отец у нас еще молоток»… И я тогда думал: не дай бог дожить, когда в глазах сына станешь развалиной, поймешь, что он переживает, вспоминая тебя иным. И дожил…

— Ты что, плохо себя чувствуешь?

— Нет… Неважно выгляжу?

— Я просто так спросил… Может, ляжешь к нам? Прокапаем тебе что-нибудь сосудики подкормить. Курс массажа. Кардиограмму сделаем. Обследуешься, в твоем возрасте раз в год нужно.

— Не хочу, сынок. Ляжешь в больницу — чего-нибудь найдете, и выйдешь оттуда хроником…

— Как ты съездил? Удачно?

— Съездил… Что тут может быть удачно или не удачно? — поморщился Петр Федорович. — Обычная ветеранская затея.

— Ты давно к нам не заходил. Катя обижается.

— Так уж обижается!

— Зря ты… Она искренне…

Петр Федорович не верил в искренность невестки. И хотя отношения внешне вроде и благопристойные, он и покойная жена видели, как сын мечется между ними и Катей, стараясь все сглаживать, устранять, гасить, примирять. Но всю жизнь человек не может быть «между», когда-нибудь устало опускает руки и уже навсегда остается в одном из лагерей. Сыновья чаще уходят в стан своих жен. Такое случилось и с Юрой. Силаковы-старшие молча, но обиженно ревновали, потом смирились и, чтобы не возникало маленьких и больших конфликтов, часто шли на компромиссы. Не потому, что всегда чувствовали свою вину. Сын считал, что ради него, ради его спокойствия родители могли бы и уступить. Они и уступали…

— Останься, ляг поспи. Может, Алеша придет, пообедаем вместе, — мягко попросил Петр Федорович.

— Нет, па, пойду. Уйма работы. Взял домой истории болезней, ночью не успел, — тяжко, с неохотой поднялся Юрий Петрович.

— Ты зарос, постригся бы.

— Катя тоже говорит, — это означало: она заботлива, следит за мной. — Тебе ничего не нужно? — как обычно спросил он. И в этой в сущности пустой фразе именно слово «ничего» предрешало такой же привычный отказ Петра Федоровича:

— Нет, ничего…

Сын ушел, а Петр Федорович, поглаживая мертвую желто-восковую кисть протеза, разглядывал, будто впервые увидел, давние царапинки на ней и жалостливо думал о сыне: добрый, деликатный, хороший, и врач способный, но без хребта — как идет, так и ладно, что есть — то слава богу. Как многие из этих, кому за сорок. Петр Федорович четко делил их: одни хваткие, напористые, циничные, шкурная цель ясна и — прут. Важно достичь, употребив для этого государственную службу, профессию, знакомых, начальство, подчиненных. Делают все точно, азартно, потому что это — высокопроцентный вклад на личный счет. Нужно ли их дело обществу — не интересует. Хотя вкалывают до изнеможения, из подчиненных выдавливают все, приказы начальства выполняют безоговорочно, с ангельскими мордами соглашаются с выговорами. Главное — удержаться на плаву, выжить, чтоб, поднявшись на одну служебную ступеньку, крутить с большим усердием педали и снимать вкусную пенку. Исполнители, они не умеют оскорбляться, улыбки, где надо — уживчивые, где надо — снисходительно-победительные. О себе не стесняются сказать: «Мы опора тех, кто решает, арматура в бетоне. А как и зачем решают — не наше дело». Иначе не могут или не хотят, в новое уже не верят, боятся — слишком опасны его сложности. Другие же, вроде Юры, честные, совестливые, могли бы немало, но по привычке бунтуют лишь в стенах собственных квартир, лежа рядом с женами, обсуждают, как было бы лучше. Ночные теоретики. Но за порогом дома их жизнь снова жует пожухлую солому вчерашнего страха: пусть уж будет, как шло, лишь бы не хуже… «Уживчивое поколение», — называл Петр Федорович и тех и других. Иногда он обвинял их, иногда миловал… Имел ли он право судить сына, его друзей, знакомых, кому столько наобещали в отрочестве, но лживое время опрокинуло и понесло мордой о донный песок. Опрокинуло, отравило. Одних — страхом, других — безразличием, третьих цинизмом… Его, Петра Федоровича, поколение верило . Слабое, конечно, утешение. Но хоть как-то можно оправдаться на вопрос: «А где же вы были?» А эти, ровесники его сына, не верят , потому что все ведали…