Григорий Глазов - Не встретиться, не разминуться

— Осень и зима сорок первого в Синявинских болотах, — сказал мужчина.

И еще посетовал, что вот уже три года добивается второй группы (тяжелый артроз коленных суставов), чтоб получить «балалайку на колесах» — «запорожец» с ручным управлением, но ему все время суют третью, а она не дает права «на балалайку»…

На улице Алеша огляделся. Надо было идти в военкомат. Не хотелось.

Мутило от таких хождений. Все, что считал нормальным, прямым, понятным, вдруг утыкалось в возражения, непонимание, сопротивление, изгибалось, уводя в лабиринты разных контор. Вроде обыкновенные люди, которых прежде либо не замечал, либо не задумывался об их роли в жизни других. Теперь же, когда они возникли, казалось, что мстят, вроде злонамеренно не желая воспринимать все, что считал простым, логичным. Сидели за столами восемь рабочих часов, как переодевшись в свои должности, обыкновенные женщины и мужчины, вдруг утратившие собственные слова, слух, характеры. Смысл этой игры был непостижимым…

В троллейбусе он разглядывал людей, отгороженных друг от друга множеством признаков, причин, дум, забот, симпатий и антипатий. «Куда они все едут? — дивился он. — Чем озабочены, когда небо тихое, синее, гладкая надежная брусчатка, солнце в больших дымчатых очках модной дамы, в ларьках «пепси-кола», железные ящики-автоматы для газет? И никто никого не убивает»…

В подъезде райвоенкомата сквозило прохладой, — где-то была открыта дверь во внутренний двор. Алеша не спеша поднялся на второй этаж, длинным коридором прошел к знакомой двери, одернул китель. В кабинете молоденький старший лейтенант с белым чубчиком над высоким безмятежным лбом что-то вписывал в картонную карточку, стопка их лежала перед ним. Он поднял глаза, сощурился:

— А, сержант Алексей Силаков! — на секунду прилип взглядом к его «Красной Звезде», словно ощупывал — настоящая ли. — Принес? — спросил весело.

Алексей подал ему бумаги. Офицер повертел их небрежно, как бы меж пальцев.

— А где же еще одна справочка, из жэка?.. А здесь нужна гербовая печать, — откладывал он листки.

— Я в который раз сюда пришел? — По сжатым скулам Алексея пробежала судорога.

— Ну второй, а что?.. Такие дела сразу не делаются, Силаков, — старший лейтенант пригладил белесый чубчик. — Это — документы.

— Не второй, а третий. Считать надо… Вы чего меня гоняете, как зайца? Нельзя было сразу сказать: надо то-то, то-то?

— Не шуми, Силаков, не шуми. Ты один, что ли, у меня такой?.. Делай, что положено, — воспитательно, как на плацу перед новобранцами, произнес офицер.

— А ты делаешь, что тебе положено, документ? — крикнул Алексей.

— Ты… ты что?! — опешил тот.

— А то! Сам пойдешь в жэк за справкой, и за печатью сам сгоняешь, тыловая крыса!.. Будь здоров! — Алексей вышел, швырнул за спиной дверь так, словно захлопывал навсегда…

Суетливый, оживленный город предстал вдруг обеззвученный, онемевший: ни голосов, ни шарканья шагов, ни шуршания тысяч колес, ни скрежета трамвая на крутом изгибе колеи. Сильно стучало сердце, и толчками била в ушах кровь. Переходил из улицы в улицу. Взгляд его недоуменно скользил по витринам, по радостным лицам прохожих, по их невесомой одежде. Все чужое, чуждое, иллюзион, населенный людьми, продолжавшими какую-то давнюю игру. К ним страшно было обращаться — не поймут твоего языка…

На проспекте Победы вошел в магазин «Воды-соки», выпил бутылку «Миргородской», двинулся дальше и на углу, где обычно торчат «центровые», — парни и девчонки, городская элита, где сам не раз околачивался среди них, своих, — увидел группу ребят. Алексей замедлил шаг, не хотелось этой встречи, но деваться было некуда. Издали узнавал лица, одежду — кроссовки «Пума», фирменные брюки и легкие курточки из плащевой ткани; по кругу шла пачка «Марлборо», сияли японские электронные зажигалки — плоские, изящные, разноцветные, с одного щелчка выбрасывавшие лезвие пламени. Все знакомо; доставляло наслаждение владельцам, давало ощущение независимости, вроде защищало их от чего-то и что-то обещало…

— Мужики! Да это же Алеха Силаков! — гаркнул кто-то.

— Привет, старик!

— Когда вернулся?

— Отметить надо!

— Ого-го!.. «И вошел граф с орденом «Почетного легиона» в петлице», — актерствовал щуплый парень с заячьей губой, проводя пальцем по выпуклой свеженькой эмали Алешиной «Красной Звезды».

— Я когда-то кадрил одну. Тонька-«Верста». Училась в двадцать седьмой школе. Медсестричка сейчас. Тоже вернулась оттуда, вольнонаемная. Кучу чеков навезла. Я у нее успел взять на две банки финского масла для «Жигулей».

— Выползай, Алеха, из этой шкуры. Новые ляли подросли. Выстроим — выбирай любую. Героям положено без очереди!..

А он молча слушал их, приятелей по прежней, такой ясной тогда и доступной жизни, и вроде ничего не понимал, хотя смотрел на них в упор. А они продолжали:

— Говорят, Вовка Гольцев тоже вернулся?

— И не звонит гад! Отсиживается в хате.

— Он вроде с тобой был?

— Вроде, — ответил Алексей так, что на это «вроде» переглянулись.

— Вы что, расплевались? Сидели же на одной парте?

— Слушай, Алеха, у вас там, говорят, промедольчик давали?

— Давали, — кивнул Алексей. — Чего же ты тут задержался? Тебе бы «духи» отстрелили твой… Вот и кольнулся бы. Возможность была, чего же не поехал?

— Меня не брали, сильный астигматизм.

— А может, это у твоего папы сильная дальнозоркость? — Алексей дернул головой.

— Не заводитесь, — сказал который с заячьей губой.

Дальним холодившим чувством Алексей улавливал, что парни эти в модных сорочках с низеньким двухцветным воротничком-стоечкой, в белых изящных кроссовках «Пума», делавших ходьбу кошачьей — неслышной, — парни эти не фиглярствовали сейчас, все было естественным, от нутра. Вот в чем дело!.. И со дна души всплывал крик, Алексей успел сглотнуть ком, удушить рвавшиеся слова: «Дерьмо! На вас бы «Кимры» напялить!.. — вспомнились кроссовки фабрики в Кимрах, которые десантники покупали в военторге. Лучшей обуви для пешего хода по жесткой тропе, зыбучему песку или пересохшим каменистым руслам не придумаешь. — Обуть бы вас в «Кимры»!» — И, царапая горло сухими словами, он сказал:

— Тусуетесь? В тир лучше сходите, пригодится, — и чуть раздвинув плечом стоявших, протиснулся, не прощаясь и стараясь меньше хромать, ушел.

— Чокнуло его, — засмеялся кто-то. — Железку нацепил и думает, что хозяин.

— Да пошел он…

А он, оглянувшись на них, уже спокойно подумал: «Даже десять этих лбов не стоят одного «черпака» [1] «Черпак» — (жаргонное) — солдат, уже отслуживший минимум полгода. … Но мы уже не нужны… Неужели нужны эти попки в цветных перьях?..»

Что-то произошло в их семье, прежде надежно соединенной, как полагал Юрий Петрович, откровенностью, общностью дум, прямым смыслом слов, обращенных друг к другу, пониманием забот каждого. Юрий Петрович всегда чувствовал себя главой, его советы казались всем — ему в том числе — нужными, полезными и не тягостными. Он не был ни самоуверен, ни деспотичен, всегда оставался неподчеркнуто заботлив, внимателен. Одним словом — кормилец. Он естественно получил, а не узурпировал право главенствовать, жена не противилась: пусть, если человеку так хочется. Однако делала, что считала нужным, но мягко, и Юрию Петровичу не приходило в голову ни возразить, ни возмутиться. Алешу же он просто считал мальчиком, о котором надо заботиться, что-то дарить неназойливо, не очень вникая, что сын думает по поводу этих подарков.