Валерий Привалихин - Золотой мираж

– Как так? – переспросил он. Машинально, потому что знал: бандиты часто подпиливают столбы и обкусывают провода, вдобавок устраивают .засады, приходится посылать целые отряды, чтобы восстановить линию.

– Что-нибудь еще нужно, Валисий Кондратьевич? – напомнила о себе телефонистка. Ольга.

– Соедини с Тютрюмовым, – словно очнувшись, потребовал он. И когда зазвучал густой хрипловатый бас начальника местного чоновского отряда, попросил:

– Приходи, Степан. Позарез нужен.

На вопрос, что за спешка, ответил:

– Такого у нас еще не было никогда.

Не сдержался, против воли прибавил в трубку:

– Золото! На миллионы!

После этого сообщения Тютрюмов, располагавшийся со своими бойцами в бывшем купеческом особняке на той же улице в трех минутах ходьбы от укома, явился без заминки.

– Что за тип торчит у тебя в коридоре с Маркушиным? Какое золото?

– Садись, читай, – секретарь укома уступил свое место Тютрюмову.

– Это что, написал тип, который за дверью? – спросил отвыкший за последнее время от чтения длинных бумаг командир местных чоновцев.

– Ты читай.

– Ох-х, белая косточка, моряк. Я на лицо глянул, сразу подумал... – комментировал Тютрюмов первые прочитанные строки заявления. Что подумал, начальник отряда пихтовских чоновцев не сказал, умолк, весь ушел в чтение.

– Вот это да. – Тютрюмов отодвинул исписанные красивым почерком листки, посмотрел на секретаря укома. – В двух ящиках даже платиновый песок. Ну и где все это? От какой печки плясать до озера?

– Не говорит пока. Настаивает, чтобы сначала поставили в известность губернское начальство.

– Ну, а ты?

– С Николаевском связь нарушена. Нужно попробовать по железнодорожному каналу снестись, по телеграфу. Или, может, отвезти его в Новониколаевск, а? Как считаешь?

– Считаю, может, к лучшему, что нет связи.

– То есть?

– Без всяких то есть. Прежде чем начальству докладывать, нужно проверить. Мало ли чего написал. Место узнать нужно.

– Не скажет он.

– Скажет. Услышит то, что хочет, и скажет. Сейчас я сам с ним потолкую, не вмешивайся.

Тютрюмов открыл дверь и позвал старшего лейтенанта.

– Мы переговорили с Новониколаевском,– сказал, отрекомендовавшись. – Завтра в середине дня приедут из Сибревкома. Вашу просьбу служить во флоте рассмотрят. Спецы нужны. Будете на флоте, если на службе у Колчака не усердствовали...

– Конвой не участвовал в боях, – сказал Взоров – То есть, в критические, самые последние недели, часть офицеров конвоя была на передовой. Мне не привелось.

– Тем лучше... А вот в Москву сообщать Сибревкому пока не о чем. Увезти могли золото. Да и место лишь по названию можно не найти. Здешние названия часто повторяются. На иной версте по два-три одинаковых. Промысловики даже путаются.

Взоров отрицательно повел головой.

– Рыбацкое становище Сопочная Карга.

– Что? – переспросил Тютрвдмов.

– Место, где убивали меня...

Украдкой Тютрюмов подмигнул секретарю укома: вот, мол, как надо вести разговор.

– Есть такое,– подтвердил.– Напрямую верст десять отсюда. Но там около озера нет избы, как вы утверждаете, – начальник чоновского отряда кивнул на стол, где лежали исписанные рукой Взорова листки.

– Есть,-тихо твердо возразил. Взоров.

– Противник мог перед дуэлью и соврать, – сказал секретарь укома. – Назвать другое озеро.

– Исключено. Абсолютно ему не было смысла лгать.

– Второй Сопочной Карги, вроде бы, нет у нас, – помолчав, проговорил секретарь укома.

– Нет, – уверенно кивнул Тютрюмов. – Бывал я на том озере весной. Помню, избы около него нет.

– Есть, – упрямо повторил Взоров.

– Чем гадать, лучше съездить туда. На месте видней,– предложил начальник чоновского отряда.-

– Как? – обратился к Взорову.

– Согласен, – ответил старший лейтенант.

– Хорошо бы обернуться до приезда губернского начальства. Утром рано выехать. Как? – Командир местных чоновцев посмотрел на Взорова.

– Согласен, – опять односложно ответил Взоров.

– Тогда на рассвете выедем.

– Лошади твои. – Секретарь укома отпер сейф, положил туда заявление Взорова и сданный им наган.

– Об этом не беспокойтесь. В полшестого будут у крыльца. – Тютрюмов посмотрел на часы. – Пойду со– снуть.

Остановившись у порога, спросил?

– А что с милиционером? Долго ему сидеть в коридоре?

– Пусть к себе идет. Я скажу.

– Сам отправлю. – Тютрюмов скрылся за дверью

Некоторое время, оставшись вдвоем, молчали. Потом Прожогин снял висевшую на сбитом в стену гвозде шинель, протянул Взорову, указал на жесткий диван.

– Ложись, сяэдыхай.

– А вы?

– Посижу еще. Описать все положено. Как появился ты, что рассказал тут...

Старший лейтенант скатал шинель, пристроил вместо подушки, стянул пыльные сапоги и лег на диване на спину, глядел в серый, давным-давно не беленный потолок.

В кабинете стало сумрачней. Это секретарь укома Подкрутил фитилек керосиновой лампы, убавил освещение.

– Ты каждый день Колчака видел? – спросил.

– Почти каждый. Когда как, – откликнулся Взоров.

– Правду говорят, будто он кресла ножом кромсал, когда не в духе бывал?

– Не знаю. Я не видел.

– А что любовница у него была?

– Не любовница – жена. Тимирева Анна Васильевна.

– Ты о ней как-то прямо-таки уважительно.

– Анна Васильевна была сестрой милосердия.

– Хороша сестричка милосердия. Спала с палачом.

– Я не могу разделить такой оценки Адмирала.– Взоров вспыхнул, хотел было подняться.

– Ладно, ладно, – примирительно сказал Прожогин. – При мне разрешаю не разделять. А при других – совет: помалкивай. Понял?

– Понял.

– В Питере-то мать-отец?

– Никого. Мать умерла в Марселе. Нынче сорок дней.

– Да-а, – Прожогин вздохнул. – И у меня ни родной души на белом свете в тридцать пять... Спи. А то так ничего и не напишу.

Спустя минут двадцать, намаявшийся, намытарившийся за Гражданскую на одному ему ведомых сибирских и дальневосточных сухопутных дброгах бывший морской офицер, колчаковский телохранитель, спал.

Прожогин посмотрел на него, подумал, что надо бы его отправить поскорее в Новониколаевск, захотел узнать, ожидается ли днем поезд туда, снял трубку. Телефон молчал. Теперь уж и по городу не позвонить никому. Чертыхнулся про себя, зевнул и взялся опять за перо...

Как и заверял начальник Пихтовского чоновского отряда Тютрюмов, ровно в половине шестого, за час до рассвета, три добрых верховых жеребца были около здания укома.

Собирались недолго. Минуты – и подковы коней глухо стучали по немощенной проезжей части тихой, наполненной лишь легким шелестом тополиных листьев центральной улицы – бывшей Большой Московской, а с недавних пор Пролетарской.