Инна Метельская-Шереметьева - Рецепты еврейской мамы, 30 лет спустя

Господи, Кларочке было всего одиннадцать лет. И она, в отличие от нас, жила полнокровной жизнью здорового ребенка, включающей в себя много-много всего: школу, друзей, балет, катание на коньках, гимнастику, страшно важную дворовую дружбу и т. д. При этом она пережила смерть мамы, впервые увидела нас, а добрые соседи-евреи, как мы, объяснили ей, что она «живет в коммунистической стране, которая совершенно непригодна для жизни людей», и что теперь ей нужно ехать в какой-то Израиль не пойми с кем. Честно говоря, смысла этих формулировок ни я, ни тем более она тогда не понимали, а о сути государства не задумывались вообще. Я лично хотела увидеть сына и внуков. Конечно, Борух от меня не скрывал, что посещает вместе с девочкой некие конспиративные встречи, на которых его учат отдельным фразам на иврите. Но мне казалось, что иврит был нужен им исключительно для того, чтобы быстрее пройти все формальности, а совсем не затем, чтобы когда-либо применить на практике язык нашей исторической родины. Я даже не могла представить, что где-то есть страны, в которых говорят на этом странном наречии, и есть люди, путешествующие вне границ Советского Союза.

Мне кажется, что в свои пятьдесят шесть лет я реально не встречала ни одного «живого» иностранца, кроме жены сына, да и ту видела только на фотографиях.

Нет, безусловно, я была образованной женщиной и легко могла назвать большинство столиц мира, связать их со странами, а страны – с континентами, но эти знания были чем-то абстрактным, никак не связанным с той моей настоящей запорожской жизнью. И, конечно же, в голове не укладывалось, что совсем скоро я смогу САМА увидеть совершенно невообразимый и очень книжно-газетный мир, ту же Вену или Тель-Авив. Известие о скором отъезде вызвало у меня буквально оцепенение. Как? Что? Стоит ли? Почему с девочкой? Как оно все ТАМ будет?

Боря мне на эти вопросы не отвечал. Добавь к этому строжайший запрет на то, чтобы обсудить наш отъезд с кем-либо, ни с одной живой душой…

Как выполнить это требование, когда тебе так радикально меняют жизнь? Как осознать, что через шесть коротких недель все наше запорожское и Кларочкино киевское имущество будет продано, а нас отвезут в аэропорт, чтобы посадить на борт самолета «Киев – Вена»?

Каждый человек, которого я знала почти всю свою жизнь, казалось, БЫЛ РЯДОМ ВСЕГДА. Никто НИКУДА не двигался, не уезжал. Самым серьезным потрясением для большинства являлся переезд из одной квартиры в другую. И даже этот переезд на соседнюю улицу был для большинства страшным стрессом, разрывом с привычной жизнью, старыми связями и друзьями. А тут такое!

Нужно было принять и понять, что в родной дом я не приеду вообще никогда. Никогда в жизни больше не увижу тебя, твою маму, Миру, не поздороваюсь с соседями, не поболтаю с друзьями, не войду в свою кондитерскую на Ленинском, которую я обожала, хотя частенько и поругивала вкус их булочек.

А девочка? Нет, Инночка, ты только представь! Кларочка потеряла маму. Но мама уходила так тяжело, что внезапное появление нас клином вышибло клин. Она закончила пятый класс. У нее были летние каникулы, и я никак не могла ей объяснить, что на следующее первое сентября все-все-все опять вернутся в ее класс, а ее самой в нем не будет. Я разговаривала с Кларой, представляя, что говорю с тобой. Но и из твоей жизни исчезнуть мне казалось невозможным. Для нее, ребенка, это все, все мои слова, были похожи на смерть. Если честно, то и для меня самой чуточку тоже. Ты умная девочка, любишь книги. Ты поймешь. Мне тогда показалось, что меня полностью сотрут со страниц книги жизни.

В аэропорту я тихо плакала, а Клара просто кричала. Горе было безутешным. Сказать «прощай» провожавшим нас малознакомым людям, соседям Клары, я не могла и все твердила сквозь слезы: «До свидания! До встречи!» Никаких особых деталей отъезда в памяти не сохранилось. Только устойчивое ощущение того, что мне было действительно очень плохо.

Несколько часов спустя мы приземлились в Вене и тут же были срочно отправлены в какое-то «безопасное» место в венском аэропорту под конвоем взволнованных людей в военной форме. Я ничего не понимала. Более того, даже мой Борух пребывал в растерянности. Мне как-то путано объяснили, что мы должны были стать «призом» для каких-то бандитов, но все обошлось.

Лишь несколько лет спустя я узна́ю о террористах и заложниках, прочту о событиях 8 мая 1972 года и рейсе № 572 от Брюсселя до Тель-Авива, о 99 пассажирах, о благородном Сайерете Маткале, который сумел под видом механика, обеспечивающего заправку самолета горючим, пробраться на борт, ликвидировать террористов и освободить людей.

Уже в Израиле мы узнаем о резне в аэропорту имени Бен-Гуриона в мае того же года, жертвами которой стали 26 погибших и 78 раненых. Мы услышим бесславное имя японского подданного Косо Окамото, ставшего позорным клеймом для всей демократичной Японии и одним из самых ярых террористов.

Но в день нашего прилета мы были озабочены только собственной судьбой и совсем не задумывались над тем, почему столь гостеприимен Запад? (Ведь с нами носились, как с самыми дорогими родственниками, по которым дико соскучились.) Мы не думали тогда, откуда взялась мода на защиту евреев от антисемитских и антиизраильских нападений.

Я помню, как нас этапировали за пределы Вены, в старинный и изолированный от внешнего мира замок Шуно, под неусыпным любезным надсмотром израильских коммандос и австрийской полиции. Нужно ли говорить, что при этом нас сопровождал полный информационный вакуум, компенсируемый уверениями в том, что все делается для нашего блага, для того чтобы мы не были похищены или убиты по пути на историческую родину.

Как показала история, такая сверхбдительность оказалась ненапрасной. И налет на поезд «Вена – Шуно» все-таки был совершен. Правда, год спустя после нашего оттуда отъезда, в сентябре 1973 года.

Однако я лучше опишу свои ощущения от того, что мне пришлось увидеть в Австрии.

С чего бы лучше начать?

Изумление – вот самое правильное слово! Просто какой-то эмоциональный коллапс на грани нервного срыва. Ты помнишь наше Запорожье? Вечно серое от «Запорожстали» небо и серый гранит сталинских зданий на нашем проспекте? Внезапно я поняла, что всю свою долгую жизнь я провела в сером городе. Точнее, в городе «серых». Серых зданий, серых улиц, серых автобусов и автомобилей, серых тканей и, главным образом, серых лиц. Все, что не являлось красками живой природы (травой, деревьями, цветами), было уныло серым. И вдруг, выйдя за пределы этого города, я внезапно увидела мир в полном его цветном великолепии, с миллионами мельчайших цветовых нюансов всех оттенков радуги.