Агота Кристоф - Толстая тетрадь

Однажды она мне сказала:

— Мы почти ровесники.

Я возразил:

— Вряд ли. Вы выглядите гораздо моложе меня.

Она краснеет:

— Не надо. Я не напрашиваюсь на комплименты. Я хотела только сказать, что если вы провели детство в этом городе, то мы наверняка ходили в одну школу.

Я говорю:

— Конечно, только я не ходил в школу.

— Этого не может быть. Уже в то время школа была обязательна для всех.

— Кроме меня. В то время я был умственно отсталым.

Она говорит:

— С вами невозможно говорить серьезно. Вы все время шутите.

Я серьезно болен. Сегодня ровно год, как я об этом знаю.

Это началось в другой стране, в стране, которую я выбрал, однажды ноябрьским утром. В пять часов утра.

На улице темно. Мне больно дышать. Резкая боль не дает вдохнуть. Эта боль идет из груди, охватывает ребра, спину, руки, грудь, затылок, челюсти. Как будто огромная рука сдавливает все мое туловище.

Нужно протянуть руку и медленно зажечь лампу возле кровати.

Сесть на постели. Подождать. Встать. Добраться до письменного стола, до телефона. Сесть на стул. Вызвать «скорую помощь». Нет! Только не «скорую помощь». Подождать.

Пойти на кухню, сварить кофе. Не спешить. Не делать глубоких вдохов. Дышать медленно, легко, спокойно.

Выпить кофе, принять душ, побриться, почистить зубы. Вернуться в комнату, одеться. Дождаться восьми утра и позвонить, но не в «скорую помощь», а в таксопарк своему обычному врачу.

Он принимает меня сразу же. Он выслушивает меня, делает рентгеновский снимок легких, слушает сердце, измеряет давление.

— Одевайтесь.

Теперь мы сидим друг против друга у него в кабинете.

— Вы по-прежнему курите? Сколько сигарет? И пьете? Сколько?

Я отвечаю правду. Кажется, я никогда ему не врал. Я знаю, что ему абсолютно наплевать на мое здоровье.

Он что- то записывает в мою карточку, смотрит на меня:

— Вы делаете все, чтобы себя погубить. Как хотите. Это касается только вас. Еще десять лет назад я вам строго запретил пить и курить. Вы продолжаете. Но если вы хотите прожить еще несколько лет, вам надо немедленно бросить.

Я спрашиваю:

— Что со мной?

— Вероятно, грудная жаба. Этого следовало ожидать. Но я не специалист по болезням сердца.

Он протягивает мне лист бумаги:

— Я дал вам направление к известному кардиологу. Идите с этой бумагой в больницу и пройдите более детальное обследование. Чем раньше, тем лучше. А пока при болях принимайте эти лекарства.

Он дает мне рецепт. Я спрашиваю:

— Меня будут оперировать? Он говорит:

— Если еще не поздно.

— А если поздно?

— С вами в любой момент может случиться инфаркт.

Я иду в ближайшую аптеку, мне дают две упаковки лекарств. В одной из них обычное успокаивающее средство, на другой упаковке написано: «Тринитрин. Показания: грудная жаба. Состав: Нитроглицерин».

Я возвращаюсь домой, беру по таблетке из каждой пачки, ложусь на кровать. Боль быстро стихает, я засыпаю.

Я иду по улицам города, где прошло мое детство. Это мертвый город, окна и двери домов закрыты, стоит полная тишина.

Я оказываюсь на старой улице с деревянными домами и ветхими сараями. Земля пыльная, мне приятно идти босиком по этой пыли.

Однако кругом странная и напряженная атмосфера.

Я оглядываюсь и вижу на другой стороне улицы пуму. Это великолепный зверь золотисто-бежевого цвета, его гладкая шерсть переливается под ярким солнцем.

Вдруг все вспыхивает. Горят дома, сараи, но мне приходится идти вперед по охваченной пламенем улице, потому что пума тоже начинает идти за мной на определенном расстоянии, царственно и неторопливо.

Где укрыться? Спасения нет. Или пламя, или клыки.

Может быть, на том конце улицы?

Где- нибудь эта улица должна кончиться, все улицы когда-нибудь кончаются, выходят на площадь или на другую улицу, или в поле, или за город, кроме тупиков, — наверно, так оно и есть, да, это тупик.

Я слышу дыхание пумы за спиной, совсем близко. Мне страшно оглянуться, я не могу идти вперед, ноги врастают в землю. Я со страхом жду, что пума наконец прыгнет мне на спину, разорвет мое тело от плеч до бедер, вонзит когти в голову, в лицо.

Но пума обгоняет меня, продолжает невозмутимо идти вперед и наконец ложится у ног ребенка, который стоит в конце улицы, раньше его там не было, а теперь он стоит и гладит лежащую у его ног пуму.

Мальчик говорит мне:

— Она не злая, она моя. Не надо ее бояться. Она не ест людей, она не ест мяса, она ест только души.

Огня больше нет, пожар потух, на улице только мягкий остывший пепел. Я спрашиваю у мальчика:

— Ты мой брат, правда? Ты ждал меня? Мальчик качает головой:

— Нет, у меня нет братьев, я никого не жду. Я сторож вечной молодости. Тот, кто ждет своего брата, сидит на скамейке на Главной Площади. Он очень стар. Может быть, он ждет именно тебя.

Я нахожу своего брата — он сидит на Главной Площади. Увидев меня, он встает:

— Ты опоздал, пойдем скорее.

Мы идем на кладбище, мы садимся на желтую траву. Все вокруг старое и гнилое — кресты, деревья, кусты, цветы. Мой брат ковыряет тростью землю, оттуда выползают белые черви.

Брат говорит:

— Не все умерло. Они — живы.

Черви копошатся. От их вида меня охватывает тошнота. Я говорю:

— Если подумать, жизнь любить нельзя.

Брат тростью поднимает мне подбородок:

— Не думай. Смотри! Видел ли ты такое прекрасное небо?

Я поднимаю глаза. Над городом садится солнце.

Я отвечаю:

— Нет, не видел. Нигде, никогда.

Мы идем рядом с ним к замку, останавливаемся во дворе, рядом с крепостными стенами. Брат лезет на стену и, взобравшись на самый верх, начинает танцевать под музыку, которая словно идет из-под земли. Он танцует, поднимая руки к небу, к звездам, к восходящей полной луне. В своем длинном черном пальто он похож на тонкую тень, он идет вперед по краю стены и танцует, я бегу за ним по земле и кричу:

— Нет! Не надо! Остановись! Спускайся вниз! Ты упадешь!

Он останавливается надо мной:

— Разве ты не помнишь? Мы бегали по крышам и никогда не боялись упасть.

— Мы были молоды, у нас не кружилась голова. Спускайся оттуда!

Он смеется:

— Не бойся, я не упаду, я умею летать. Каждую ночь я кружу над городом.

Он поднимает руки, спрыгивает, разбивается о каменные плиты двора прямо у моих ног. Я склоняюсь над ним, я поднимаю его лысую голову, обхватываю ладонями морщинистое лицо, я плачу.

Лицо расползается, глаза исчезают, и вот уже у меня в руках остается только безымянный хрупкий череп, который тонким песком утекает у меня сквозь пальцы.

Я просыпаюсь в слезах. В комнате темнота, я проспал почти весь день. Я снимаю мокрую от пота рубашку, мою лицо. Глядя на себя в зеркало, я пытаюсь вспомнить, когда я плакал в последний раз. Я не могу вспомнить.