Агота Кристоф - Толстая тетрадь

— Нет, не знает. Я сказала ей, что иду записываться в университет.

— В шесть часов утра?

Сара смеется:

— Она еще спит. И потом это правда, что я иду в университет. Немного попозже. Мы успеем где-нибудь выпить кофе.

Я говорю:

— Я хочу спать. Я устал. И мне нужно готовить завтрак для Матери.

Она говорит:

— Кажется, ты не рад меня видеть, Клаусс.

— Что ты говоришь, Сара! Как поживают твои Дедушка и Бабушка?

— Хорошо. Но они очень постарели. Мама хотела их тоже привезти сюда, но Дедушка не хочет уезжать из своего городка. Теперь мы могли бы видеться часто, если хочешь.

— На какой факультет ты записываешься?

— Я бы хотела изучать медицину. Теперь, когда я снова здесь, мы могли бы встречаться каждый день, Клаусс.

— Наверно, у тебя есть сестра или брат. Когда я в последний раз видел Антонию, она была беременна.

— Да, у меня две сестры и маленький брат. Но я хотела бы поговорить о нас, Клаусс.

Я спрашиваю:

— Кем работает твой отчим, если он может содержать столько людей?

— Он в руководстве партии. Но ты нарочно все время говоришь о другом?

— Да, нарочно. Говорить о нас с тобой не имеет никакого смысла. О нас говорить нечего.

Сара очень тихо говорит:

— Ты забыл, как мы любили друг друга? Я не забыла тебя, Клаусс.

— Я тоже тебя не забыл. Но нам незачем встречаться. Разве ты еще не поняла?

— Поняла. Я только что это поняла. Она машет проходящему такси и уезжает.

А я иду до остановки автобуса, жду десять минут, как каждое утро, сажусь в автобус, он переполнен и в нем плохо пахнет.

Когда я вхожу в дом, Мать, против своих привычек, уже встала. Она пьет на кухне кофе. Она улыбается мне:

— Твоя подружка Сара очень хорошенькая. Как ее зовут? Сара?… Как ее фамилия?

Я говорю:

— Не знаю, Мама. Она не моя подружка. Я ее не видел несколько лет. Она просто ищет бывших одноклассников.

Мать говорит:

— И все? Жаль. Тебе давно пора завести подружку. Но ты слишком неуклюж, чтобы нравиться девушкам. Особенно таким девушкам из приличной семьи. И потом, ты работаешь руками, у тебя грязная работа. С Лукасом было бы все по-другому. Да, эта Сара как раз та девушка, которая подошла бы Лукасу.

Я говорю:

— Конечно, Мама. Извини меня, у меня ужасно болит голова.

Я ложусь и перед тем как заснуть в уме разговариваю с Лукасом, как я делаю это уже долгие годы. Я говорю ему почти то же, что и всегда. Я говорю, что если он умер, то ему повезло, и что я хотел бы быть на его месте. Я говорю ему, что ему досталась лучшая доля, а самое тяжелое выпало мне. Я говорю ему, что жизнь совершенно бесполезная, ненужная вещь, это бесконечное страдание, выдумка He-Бога, злобность которого непостижима.

Сару я больше не вижу. Иногда мне кажется, что я узнаю ее на улице, но это всегда не она.

Однажды я прохожу мимо дома, где раньше жила Антония, но на почтовых ящиках нет ни одной знакомой фамилии, да я и не знаю новой фамилии Антонии.

Несколько лет спустя я получаю извещение о свадьбе. Сара выходит замуж за хирурга, адреса обеих семей в самой богатой, самой элегантной части города, которая называется Розовый Холм.

Подружек у меня будет много. Это девушки, с которыми я знакомлюсь в бистро вокруг типографии. Я привык заходить в разные бистро до и после работы. Мои девушки — работницы или официантки, я редко вижусь с ними несколько раз подряд и ни одну из них не привожу домой познакомиться с Матерью.

Обычно воскресный день я провожу в семье своего начальника Гаспара. Мы играем в карты и пьем пиво. У Гаспара трое детей. Старшая, Эстер, играет с нами, она почти моя ровесница, работает на текстильной фабрике, она ткачиха с тринадцати лет. Два мальчика, тоже наборщики, в воскресенье днем куда-нибудь ходят. На футбольные матчи, в кино, гуляют по городу. Анна, жена Гаспара, ткачиха, как и ее дочь, моет посуду, стирает, готовит ужин. У Эстер светлые волосы, голубые глаза и лицо немного похоже на лицо Сары. Но она не Сара, она не моя сестра, она не моя жизнь. Гаспар говорит мне:

— Моя дочка влюблена в тебя. Женись на ней. Я тебе ее отдаю. Ты единственный человек, который ее достоин.

Я говорю:

— Гаспар, мне нельзя жениться. Я должен ухаживать за Матерью и ждать Лукаса.

Гаспар говорит:

— Ждать Лукаса? Ты сошел с ума. Он добавляет:

— Если не хочешь жениться на Эстер, лучше тебе к нам больше не приходить.

Я больше не хожу к Гаспару. Теперь я провожу все свободное время дома, с Матерью, кроме тех часов, когда я бесцельно брожу по городу или по кладбищу.

В сорок пять лет я становлюсь руководителем другой типографии, от издательства. Я больше не работаю по ночам, я работаю с восьми утра до шести вечера с двухчасовым перерывом в полдень. В это время мое здоровье уже сильно подорвано. Легкие насыщены свинцом, в крови мало кислорода, она отравлена. Это сатурнизм, болезнь печатников и наборщиков. У меня резкие боли в животе и тошнота. Врач сказал мне пить много молока и как можно чаще бывать на свежем воздухе. Я не люблю молоко. Еще меня мучает бессонница и нервное и физическое переутомление. Проработав тридцать лет ночью, невозможно привыкнуть спать по ночам.

В новой типографии мы печатаем самые разные тексты, стихи, прозу, романы. Директор издательства часто приходит проверять нашу работу. Однажды он кладет передо мной мои собственные стихи, которые он нашел на полке:

— Это что такое? Чьи это стихи? Кто такой Клаусс Лукас?

Я начинаю что-то бормотать, потому что, вообще, я не имею права печатать личные тексты:

— Это мое. Это мои стихи. Я печатаю их в нерабочее время.

— Вы хотите сказать, что вы — Клаусс Лукас, автор этих стихов?

— Да, я.

Он спрашивает:

— Когда вы их написали?

Я говорю:

— В последние годы. Я написал еще много других стихов, до этого, в молодости.

Он говорит:

— Принесите мне все, что у вас есть. Приходите завтра ко мне в кабинет и принесите все, что вы написали.

На следующее утро я прихожу со своими стихами в кабинет директора. Это несколько сотен страниц, может быть, тысяча.

Директор прикидывает пакет на вес:

— Столько стихов? Вы никогда не пробовали их публиковать?

Я говорю:

— Я никогда об этом не думал. Я сочинял для себя, чтобы чем-то заняться, это было развлечение.

Директор смеется:

— Развлечение? Ваши стихи не самая забавная вещь. Во всяком случае те, что я уже прочел. Но может быть, вы в молодости были веселей?

Я говорю:

— В молодости — наверняка нет.

Он говорит:

— Это правда. В то время жизнь была совсем невеселая. Но после революции многое изменилось.

Я говорю:

— Но не для меня. Для меня ничего не изменилось.

Он говорит:

— По крайней мере, теперь мы можем напечатать ваши стихи.

Я говорю: