Рич Ролл - Ультра. Как в 40 лет изменить свою жизнь и стать одним из лучших атлетов планеты

Я невольно задумался, не совершаю ли огромную ошибку. Но вышло так, что в юридической школе мне понравилось. Я с облегчением почувствовал, что выхожу на прямую дорогу – и неважно, куда она ведет. Не могу сказать, что профессора в Корнелле привили мне любовь к юриспруденции, но я был рад вернуться в академическую среду и преодолевать трудности учебы.

Я всегда отличался чувствительностью к погоде. Мое настроение на день зависело от того, светит ли за окном солнышко. Назовите это «сезонной депрессией» или просто недостатком витамина D, но поначалу прохлада Итаки вгоняла меня в тоску не хуже снегопада. Однако я знал лекарство от сей беды. Вы уже догадались. Погода шепчет: займи, но выпей.

А я-то лелеял надежду, что, выбравшись из Нью-Йорка, покончу с пьянками. Не то чтобы я считал алкоголь злом. Но в глубине души мне не нравилось, что выпивка управляет мной, а не я выпивкой.

Но, разумеется, куда бы я ни переезжал, от себя не убежишь. И вскоре все вернулось на круги своя.

А кроме того, здесь мне приходилось водить. Появились штрафы за вождение в нетрезвом виде. Много штрафов.

Когда же пасторальный пейзаж начинал навевать скуку, я спасался в Манхэттене – четыре часа на машине казались малой ценой за уик-энд, проведенный под блаженным воздействием алкогольных паров.

Я как-то умудрялся получать хорошие отметки. Конечно, не А, но В или В с плюсом [25] В американских учебных заведениях отметки обозначаются буквами A (высшая оценка), B, С, D и F (низшая). Прим. ред. . Ладно-ладно, было чуток С – но немного, и даже порой, выравнивая баланс, мне перепадали А. Совсем неплохо, думал я. С учетом того, что я был последним, кого приняли на курс, я считал, что все, что лучше последнего места, – уже успех. Небо и земля, если сравнить с неуемными амбициями молодости. Огонь, горевший в груди в юные годы, не просто стих – полностью затух.

Как-то раз я влил в себя полдюжины банок пива Beck’s, пока ехал в «вольво» на презентацию своего доклада по российскому конституционному праву. Занятия начинались в два часа пополудни. Возможно, я придурок, но не полный тупица. Я отлично понимал, что, вероятнее всего, меня ждет провал. Так зачем же я это делал? У меня нет удовлетворительного объяснения. На самом деле даже задавать такой вопрос бессмысленно. Я катился по наклонной, не в силах остановиться.

Выслушав пятнадцать минут моих разглагольствований, приглашенный профессор из Москвы отозвал меня в сторону.

– Вы не могли бы задержаться на несколько минут после занятия? – спокойно спросил он; его сочный русский акцент был в точности такой, как у киношных кагэбэшников. Алкоголь еще циркулировал в моих жилах, и при этих словах я даже дышать перестал. «Добро пожаловать в ГУЛАГ».

Когда аудитория опустела, я, сжавшись от страха, подошел к профессору. Тот положил мне руку на плечо. На его лице играла странная улыбка.

– Ричард, ваш доклад превосходен. На А с плюсом. С вашего позволения, я хотел бы представить его Конституционному собранию в Москве.

«Не может быть!!!» Речь шла о специальном органе из семисот видных политиков и юристов, приглашенных для внесения изменений в Конституцию России. Вместо неизбежного фиаско, дисциплинарного наказания, а то и исключения, к чему я уже был готов, меня вдруг решили поощрить.

Какой бы вывод я мог из этого сделать? Конечно же: «Выпивка – решение твоих проблем, а вовсе не причина».

Весной третьего, последнего года обучения я получил предложение работать в юридической фирме Littler Mendelson из Сан-Франциско, которая специализировалась на трудовом праве. Вы спросите, питал ли я особый интерес к трудовому праву? Вряд ли. Но компания была отличной, а жалованье достойным. Чего же еще желать. А кроме того, гарантированное место позволило забыть все прочие заботы о будущем, в частности о том, какие у меня будут оценки, и оставшиеся дни в юридической школе я провел не просыхая.

В день выпуска, едва успев проснуться, я промочил горло. Восемь или около того банок пива последовали одна за другой без перерыва, пока я надевал элегантное, черное с бордовым, облачение (шапочка и мантия) новоиспеченного доктора права и ехал в кампус, чтобы принять поздравления от ликующих родителей и кое-кого из друзей. Наслаждаясь на редкость теплой погодой, первую половину дня я набирался то с одной компанией, то с другой.

Пришло время отправляться в прекрасный амфитеатр под открытым воздухом. Следуя в процессии, я потихоньку добавлял из серебряной фляжки, которую предусмотрительно протащил с собой мой приятель. И вот, когда я глядел на соучеников, которые по очереди поднимались на сцену для вручения диплома, мне в голову пришла мысль: насколько же мы все одинаковые, мы, новоотштампованные юристы, только что с конвейера Корнелльской фабрики. Несмотря на праздничное окружение, солнышко и массу причин испытывать благодарность, радость и гордость, меня охватило ощущение удушающего отчаяния. «Неужели это все, что у меня есть?»

В тот момент я почувствовал настоятельную потребность выделиться из толпы. И вот, когда назвали мое имя, я сбросил ботинки и носки и вышел на сцену, чтобы получить свой диплом перед лицом трех сотен студентов, преподавателей и родственников… босиком!

В тогдашнем состоянии хмельного драйва эта идея показалась мне гениальной. Я продемонстрировал всем, какой я клевый и раскованный. «Настоящий крутой парень калифорнийского разлива». Боже, какая тупость…

Друзья и однокашники бурно приветствовали меня – ну, или по крайней мере так я истолковал их реакцию в тот момент. Но профессора на помосте особого восторга не выразили. А уж родители и вовсе были в шоке. Когда я подошел к ним после церемонии, то был сражен видом их лиц: на них читались испуг, стыд и разочарование. Этот образ навсегда останется в моей памяти незаживающим шрамом. Тогда я совершенно не понимал, что выпускная церемония значит для полных гордости родителей ничуть не меньше, чем для самих студентов, – а возможно, больше. Этот день должен был стать для них наградой за те огромные жертвы, которые они принесли ради меня. И то, как я поглумился над этим, пусть и помпезным, мероприятием, не просто оскорбило их, но потрясло до глубины души.

В тот вечер за обедом они старались улыбаться и делать вид, что мой поступок не имеет особого значения. Но нанесенный ущерб уже было не восстановить. Тем же вечером они сдержанно попрощались со мной, и в этом прощании сквозили нотки некоего необратимого разрыва, как будто они без всяких слов говорили мне: «Теперь ты взрослый, теперь ты сам по себе». Ночью, уткнувшись в подушку, я плакал, коря себя за идиотскую выходку.

В Пало-Альто, где я планировал спокойно провести лето, готовясь к экзамену на адвоката, я снимал квартиру вдали от суматошной Университетской авеню вскладчину с Пабло Моралесом. Да, герой юности, фотография которого висела на стене в моей комнате, теперь жил со мной в одной квартире и готовился вместе со мной к экзаменам. Все еще не оправившись после выпускной церемонии, я дал клятву не пить целое лето. И я действительно этого хотел. Сосредоточиться на занятиях, сдать экзамен и начать с чистого листа.