Сергей Чилингарян - Бобка

Бежать было тяжело, неудобно, приходилось заступать здоровой лапой к середке, чтобы не завалиться набок; приходилось кивать головой с каждым скоком, чтобы смягчать побежку и заодно — нянчить боль. Уставала не только рабочая лапа, но и шея.

Лесная тропа привела Бобку к ручью. Он, как обычно, скучил, напряг лапы, чтобы прыгнуть на ближайший камень, — и прыгнул. Но до его сухой макушки не дотянул. Лапа скользнула по скату, и, ударившись о камень мордой и культей, Бобка вякнул от боли. Вымокший, он отпрыгнул назад и лег на берегу, грея языком раскровенившийся кончик культи и поскуливая. Полежав, встал и, снова сосредоточившись у кромки, прыгнул. Отдохнувшие лапы теперь вымахнули его до середины камня, но передняя вновь не попала на сухую макушку: одиноко, без поправки, оттолкнувшаяся от берега, она теперь чиркнула сбоку камня, и Бобка вновь оказался в воде. Он поглядел вперед на еще несколько торчащих из воды камней, на быструю стремнину ручья, и лапы, потеряв уверенность, вернули его назад.

Пришлось бежать вприпрыжку вдоль ручья к дороге, и там — через мостик.

Лишь к полудню он добрался до своего поселка на берегу озера. Псы за заборами подозрительно обгавкали его. Многим из них приходилось скакать, поджав лапу после ушиба, но чтобы совсем не доставать больной лапой земли — такого не бывало. Бобка же смог поднять рану на половину длины лапы — так поначалу показалось одним; а другие сразу увидели, что эта половина — потеряна. Простопсины вглядывались сквозь штакетники, а за глухими заборами стучали когтями породистые и тянули вверх морды, услышав оповещение: «Чужак-чужак! Нет — не чужак. Свой-свой, калека! Свой-свой, урод!», а некоторые лаяли взахлеб: «Ага! Урод! А-вот! Вот! Вот-вот-вот! Урод-урод-урод!» Под общим лаем Бобка не посмел отдыхать; из последних сил, кивая чуть не до земли, допрыгал к своей калитке — она была открыта, — до конуры, упал на подстилку, мордой на ошейник, закрыл глаза, чуя свое последнее успокоение, и, измаянный, согласился бы сейчас вообще никогда и никуда не убегать.

Очнулся он от радостных возгласов: «Бобка! Бобка! Ах ты, Бо-обчик…» Сил в хвосте едва хватило, чтобы чуть шевельнуть им. Мальчик был в новых брюках, весь в дальних запахах, которые развозят населенные вагоны с окошками. Он потянулся приласкать Бобку — но вдруг, отдернувшись, испуганно закричал Хозяина. С Хозяином вышла из дома и Хозяйка, она сразу тоненько заохала; такая круглолицая и плотная, толще Хозяина, а причитала пискляво, как девочка. Мальчик нечаянно заплакал, загундосил в нос. Бобка понял: это из-за его оставшейся на станции лапы. Он повинно заскулил и снова принялся лизать культю, как бы обещая им, особенно Хозяину, что лапа у него заживет, а может, и отрастет вровень с целой.

Хозяин заугрюмился, проворчал что-то, наверное, о его долгом отсутствии.

Бобка приостановил лизание, глаза его развлажнелись от боли. Мальчик что-то доказывал отцу, и Хозяин еще поворчал, присел перед Бобкой, осмотрел его раскровавленную культю, потрепанное ухо и проворчал что-то решительное.

Мальчик тогда загундосил громче, и Хозяин ушел под навес, где у него было курево и где уже хлопотала Хозяйка, собирая Бобке поесть. Закурив, Хозяин сказал: «Ладно», — и Мальчик присел перед Бобкой, несколько раз прогладил ладошкой его взморщенный лоб.

Так Бобка остался жить инвалидом.

Весь остаток лета и начало осени Бобка вылезал из конуры лишь для того, чтобы поесть и немного размяться. Уныние и дрема не покидали его, не стало охоты до прежних радостей: ни поиграть с Мальчиком или пробежаться по окружности натянутой цепи, ни перегавкаться с соседями, ни поддержать их тревоги лаем или проситься погулять.

Культя ныла постоянной, непропадающей болью. Лишь потеряв одну лапу, Бобка ощутил, насколько покойно, тепло и защищенно остальным. Через культю вползали в тело холод, хворь и сырость, в ее кончике будто завелась мелкая жующая тварь, которую никак не доискаться — хоть грызи!

Особенно худо было по ночам, когда Бобка лежал, прикрыв культю кончиком хвоста, вслушиваясь в посторонние шумы. Устав слушать, он сонно открывал глаза. Освещенный луной или дальней лампочкой мир казался холодным и как будто состоял из острых предметов, отчего Бобка ощущал вокруг культи болезненное пространство, словно она так непомерно пухла. Он снова закрывал глаза. Но тогда тварь начинала грызть лапу, чуть отпуская, а затем еще злее впиваясь острыми зубами.

Утром боль отступала и забывалась от разнообразия и тепла дневной жизни.

Выходила Хозяйка, толстая и ловкая, затапливала очаг; потом — Хозяин, хмурый, нечесаный, и вскоре за ним — Мальчик. Появлялся из веранды кот Капитон. Потягивался, чутко поводил ушами, как бы удостоверяясь в неизменности оставленного на ночь наружного мира, после чего шел к оплывшей кучке песка…Бобка помнил Капитона с прошлого лета, когда Хозяйка принесла его в сумке, еще котенком, и пустила в середину двора, между верандой и сараем.

Котенок неприютно помялся на лапках, стал осторожно высматривать и вынюхивать во все стороны, а когда Бобка загремел из конуры цепью и приблизился, выгнул спину и вскинул хвост. Бобка вначале ревниво погавкал; однако в нем появилось смутное искушение допустить это маленькое существо на свою территорию, чтобы с ним общаться, — ведь Бобка и сам в прошлое лето был годовалым щенком. Он то гавкал на котенка, то, когда искушение поиграть побеждало, припадал на передние лапы, чтобы сравняться с ним ростом, и нетерпеливо натягивал цепь. Хозяйка подождала, пока они попривыкнут друг к другу и у котенка уляжется на спине шерстка, потом нагнулась взять его, но котенок сам побежал в сторону веранды, будто почуяв, что именно там ему назначено жить.

С появлением Капитона Бобкина сторожевая служба чуть разнообразилась.

Прибавилось занятие для зрения: следить за подвижным существом и разгадывать его действия. Вначале, пока Капитон был наивным котенком, это было нетрудно.

Он гонялся за мелкими предметами: за конфетными бумажками, которые Мальчик подбрасывал ему и дергал за нитку; сам приставал к любой отдельно лежащей мелочи, оживляя ее лапками для игры и преследования; или старался зацепить коготками низко летающих мух. Но пугался больших вещей — мяча, швабры, неожиданного появления Бобки, — вскидывался на лапках или же припадал к земле, урча и напружинивая лапку, чтобы ударить, а часто, не выдержав, пускался наутек на веранду или до ближайшего дерева. Мелким рыбкам, которых ему давали, сразу отъедал голову, чтобы они теряли облик и уже не смогли бы извернуться и ускользнуть; а на сухую колбасную кожуру мурчал и злился, как на живую и враждебную, потому что она сопротивлялась жеванию и не хотела быть проглоченной.