Борис Рябинин - Рассказы о верном друге

— Ать-два, ать-два! Вдо-ох, выдох… вдо-ох, выдох… Я знаю: вы явились проверить, как почивали ваша супруга и детки? Вот цена дружбы! Вилянием хвоста вы декларировали мне преданность до гробовой доски, но все это была ложь, сплошное лицемерие. С того момента, как вы обзавелись потомством, я существую для вас лишь постольку-поскольку… Не так ли, мой дорогой Вертихвост?

Радист говорил и одновременно выполнял наклоны туловища, повороты, сгибался и разгибался, выбрасывал руки и ставил ноги на ширину плеч. Мускулистый, стройный, в одних трусах, он мог бы служить моделью для скульптора. Белизна кожи выдавала, что тело уже давно не видело настоящего, жаркого солнца.

— А теперь водные процедуры… пойдемте, гражданин Кабыздох! Хотя, виноват, сначала нужно освежить красоту… Сегодня мы должны быть при полном параде!

Он быстро развел полный стаканчик мыльной пены и принялся за бритье, ловко подпирая языком то одну, то другую щеку и умудряясь напевать:

Затем он протер лицо одеколоном, полюбовался на свое отражение в зеркале и скомандовал:

— А теперь за мной, господин Муш!

С сожалением оглянувшись в последний раз на ящик, где укрывалась его дорогая Мушта с детьми, Муш с готовностью последовал за радистом, уже спускавшимся по лестнице к выходу.

Локотков любил животных, придумывал им забавные прозвища, постоянно был готов возиться с ними. Поэтому он и Мушту с ее ящиком еще задолго до того, как появиться щенкам, «передислоцировал» к себе в радиорубку. Он уже выучил Муша носить очередные метеосводки к начальнику, а раз даже заставил пса пробежаться до рыбачьего поселка на побережье.

Локотков зимовал уже второй срок. Кроме него, здесь было еще трое: начальник зимовки Стуков, метеоролог Терпигорев и пожилой усач повар Бучма.

Стуков родился на Урале, в поселке Верх-Исетского завода, и принадлежал к одной из старинных рабочих династий. Бучма был с Украины, Терпигорев — из Ленинграда. Волжанин Локотков среди них был самый молодой и веселый.

В полосатой тельняшке и бушлате Локотков выглядел завзятым моряком — как когда-то на родном Балтийском флоте, службу на котором Николай окончил старшиной первой статьи. От флотской службы осталась привычка и окатывать себя холодной водой по утрам и вставать до побудки.

Раньше радиста поднимался лишь кок. Об этом свидетельствовал дымок, завивавшийся из трубы «камбуза» — кухни. Амвросий Кузьмич посулил приготовить сегодня роскошный завтрак и еще более роскошный обед. Стуков и Терпигорев еще не показывались — наверное, брились, приводили себя в порядок после трудовой недели.

— А ведь хорошо, честное моряцкое, хорошо! День-то сегодня какой, а? Молчишь, не знаешь… Эх ты, песья твоя жизнь! — продолжал разговаривать Локотков с собакой. — Ну что ты в самом деле можешь понимать? В школу ты не ходил, азбуку Морзе не изучал… Темнота, серость? Пожрать да блох повыкусывать…

Должно быть, Муш тоже понимал юмор, потому что морда его выражала полнейшее благодушие и даже порой смеялась, собираясь в мелкие складочки. Муш любил веселого радиста ответной любовью животного, чувствующего человеческое расположение, повсюду сопровождал Локоткова, а беседовать подобным образом они могли часами.

Запрокинувшись так, что обнесло голову, Локотков уставился в бездонную синеву небесного свода, потом обвел взглядом горизонт.

Зимовка с метео- и радиостанцией стояла на высоком каменистом взгорье. Позади, если встать спиной к югу, расстилалась тундра, прямо, внизу — бескрайняя, сверкающая под солнцем равнина Ледовитого океана. Хмурое, враждебное в осенние штормы, немое, закрытое льдами — зимой, море выглядело иным в разгаре полярного лета, хотя и сейчас сохранялась особая, северная прозрачность высокого неба и свинцовая холодность воды. Однообразный шум прибоя почти не долетал досюда, и только молочно-белая полоса вдоль изломанной кромки берега напоминала об извечной борьбе воды и суши.

Локотков любовался этой картиной недолго.

Раз выходной, пока не готов завтрак, мы можем позволить себе маленькую прогулку… Шагай, Мушья душа! — и он по едва заметной тропинке между камнями направился туда, откуда доносился неумолчный птичий грай. Муш рысцой потрусил сзади.

Птичий базар в окрестностях зимовья — поселение шумной и хлопотливой обитательницы Севера гаги — был местом, куда частенько наведывались четыре отшельника, заброшенные на этот далекий, неприветливый клочок советской земли.

Вздыбленные черные скалы поднимались здесь отвесно из морской пучины. На скалах гнездились большие красноклювые птицы. Внизу бились холодные серо-свинцовые волны, накатывая одна за другой и разбиваясь в пену; вверху стоял незатихающий тысячеголосый гомон. Тучи крылатых созданий носились в воздухе, еще больше было их на камнях. Они ютились во всех расщелинах и углублениях, лепились на шершавых карнизах над головокружительной кручей, бродили и у воды в проеме между утесов, где образовалась небольшая отмель и волны натащили много плавника, и на плоской, обдуваемой всеми ветрами, вознесенной над океаном гранитной площадке. В криках птиц было что-то и тревожащее и успокаивающее одновременно. Под этот грай зимовщики жили все лето. Пугливые по природе, гаги давно привыкли к соседству людей и занимались своими делами так же, как, вероятно, и тогда, когда не было никого, кроме них.

Это место напоминало Локоткову заповедник Семи Островов близ Мурманска, где ему довелось побывать однажды. Так же, как там, здесь шумели птицы, мириады птиц; так же строили гнезда из мелких хворостинок, сухой травы или просто в ямке среди камней; так же, как на Семи Островах, люди старались не вспугивать крылатых жителей. Это понимал даже Муш, и, обычно гонявшийся за любой земной тварью — бегающей, ползающей, плавающей, — в районе птичьего базара он становился сдержан и лишь молча поводил носом по сторонам.

Гага — дикая северная утка — ценная промысловая птица; пух ее давно приобрел мировую славу. И Локотков, как любитель всякой живности и рачительный хозяин, втайне мечтал превратить когда-нибудь здешнюю колонию в образцовую гагачью ферму в естественных условиях, как, он слышал, делают в Дании, Норвегии. После профессии радиста его, пожалуй, больше всего влекла деятельность орнитолога, знатока крылатых существ, от которых, говорят, произошел и сам человек (недаром Локотков по сию пору совершал полеты во сне!). А еще, вероятно, он мог бы стать начальником какого-нибудь питомника или заведующим промысловой базой.

Птичий базар — ни с чем не сравнимое зрелище, во все времена привлекавшее всех путешественников и естествоиспытателей, и Локотков, не будь работы, проводил бы здесь целые дни. Развлечений на зимовке не густо; а когда спустится долгая полярная ночь — сиди да слушай вой пурги… И потому, как только начинался весенний прилет и оттаивала тундра, начинались и постоянные посещения базара. Сидя на камнях в свободные от дежурства часы, Локотков подолгу наблюдал за возней гаг. Муш заменял ему собеседника.