Эрик Найт - Лесси

Да и многое другое шло не так, как раньше. Теперь нередко, войдя в дом, он заставал отца и мать сердито глядящими друг на друга. Едва он входил, они мгновенно смолкали, но он видел по их лицам, по тому, как они держались, что у них был спор.

Однажды поздно ночью он проснулся и услышал, что они внизу, на кухне, ведут разговор. То не было приятное гуденье голосов, как в прежние дни. Голоса были вскидчивые, сердитые. А потом, встав с кровати, Джо расслышал сказанные отцом слова:

— Говорю тебе, я исходил двадцать миль вокруг, ноги сбил, и нигде ничего…

Тогда голос матери сделался ровней, и Джо услышал, что она вдруг заговорила совсем тихо, в теплом, ласковом тоне.

Да, многое шло не так, как раньше. В самом деле, очень многое. Джо казалось даже, что просто уже ничто не идет, как раньше. И все это было для него как добавление к одному, главному: нет больше Лесси!

Когда была у них Лесси, дома было тепло и уютно, был мир и лад. Теперь, когда ее отдали, все стало неладно. Значит, ответ простой: если Лесси вернуть, все опять пойдет по-хорошему, как раньше.

Джо много думал об этом. Мать просила его забыть Лесси, а он не мог. Он мог притворяться, что забыл, мог перестать о ней разговаривать. Но Лесси неизменно жила в его мыслях.

Он не выкинул ее из мыслей. Он сидел в школе за партой и все мечтал о ней. Он все думал, что, может быть, придет день… придет такой день… и как сбывается сон: он выходит из школы, а она тут как тут, сидит у ворот. Он видел ее как живую: черно-белый мех отливает на солнце, глаза блестят, уши стоят торчком и пригнулись вперед, на него, чтобы ей уловить звук голоса, который прежде скажет собаке о приближении хозяина, чем могло бы ей сообщить ее слабое зрение. Хвост ее будет приветливо помахивать, а губы растянутся в счастливом собачьем «смехе».

Потом они помчатся домой… домой… домой… Побегут вдвоем по поселку, счастливые побегут вдвоем.

Так мечтал Джо. Пусть он не мог говорить о своей собаке, но он непрестанно мечтал о ней и все надеялся, что когда-нибудь, в один прекрасный день…

Спустились ранние сумерки английского севера, когда Джо вошел в дом. Оба, и отец и мать, сразу уставили на него глаза.

— Ты почему так поздно? — спросила мать.

Ее голос прозвучал жестко и обрывисто. Джо почувствовал, что опять между ними был разговор — сердитый разговор, как часто в эти дни.

— Меня оставили после уроков, — сказал он.

— А чего ты натворил, что тебя оставили?

— Учитель сказал мне «садись», а я не расслышал.

Мать уперла руки в бока:

— Ты, значит, стоял — и что ж ты делал?

— Глядел в окно.

— В окно? А почему ты глядел в окно?

Джо молчал. Как мог он объяснить им? Лучше было промолчать.

— Ты слышишь, что спрашивает мать?

Отец стоял рассерженный. Джо кивнул.

— Так ответь ей. Почему ты глядел в окно во время уроков?

— Невольно.

— Это не ответ. Что значит «невольно»?

Джо почувствовал, точно захлестывает его какая-то общая безнадежность… Отец, который всегда так все понимает, теперь сердится на него! Он почувствовал, как слова сами собой срываются с губ:

— Я невольно. Было около четырех. Как раз ее время. Я услышал, как залаяла собака. Похоже было на ее лай. Я подумал, что это она, я вправду подумал так. И я невольно поглядел в окно. Я не думал, что я делаю, мама. Правда. Я поглядел в окно, чтоб узнать, не она ли это, и я не услышал, как мистер Тимз сказал мне «садись». Я думал, что там Лесси, а ее не было.

Джо услышал голос матери, громкий, раздраженный:

— Лесси, Лесси, Лесси! Если я еще раз услышу это имя… Неужели в моем доме никогда не будет мира и покоя?…

Мать и та не поняла!

Это сильнее всего огорчило Джо. Когда бы хоть мать поняла!

Ему стало невтерпеж. Что-то горячее подступило к горлу. Он повернулся и побежал к дверям. Он пробежал в сгущающихся сумерках по садовой дорожке. Он бежал и бежал, вверх по переулку, пока не выбежал в поле, на болото.

Жизнь уже никогда не пойдет по-хорошему!

На болоте было темно, когда Джо услышал шаги, а затем и голос отца.

— Это ты, Джо, мальчик мой?

— Да, папа!

Отец, казалось, больше не сердится. Джо вдруг почувствовал себя спокойней возле большого, сильного человека, ставшего рядом с ним.

— Гуляешь, Джо?

— Да, папа, — сказал Джо.

Джо знал, что отцу трудно «разводить разговоры», как он это называл. Отцу всегда нужно было так много времени, пока у него свободно пойдут слова.

Он почувствовал руку отца на своем плече, и они зашагали вдвоем по равнине. Долго оба они не заговаривали. Как будто им довольно было и того, что они вдвоем. Наконец отец заговорил:

— Вот гулять, Джо, — замечательная это штука, правда, Джо?

— Да, отец.

Отец кивнул и, казалось, был очень доволен и своим замечанием и ответом сына. Он шел свободно, а Джо старался шире выбрасывать ноги, чтобы приноровиться к твердому, мощному шагу отца. Вдвоем, не разговаривая, они одолели подъем, и тут под их стопами зазвенел камень — значит, дошли до скал. Наконец они сели, на краю уступа. Выплыл полумесяц из-за гряды облаков, и стало видно простершееся вдаль торфяное болото.

Джо увидел, как отец взял в рот короткую глиняную трубку, а потом начал рассеянно похлопывать поочередно по всем своим карманам, пока вдруг до него не дошло, чем он занят. Тогда его руки унялись, и он стал сосать свою пустую трубку.

— У тебя нет табака, отец? — спросил Джо.

— Нет, почему… Просто… такие пошли времена… Я бросил курить.

Джо наморщил лоб:

— Это потому, что мы бедные, папа, и ты не можешь покупать табак?

— Да нет, мальчик, мы не бедные, — твердо сказал Керраклаф. — Просто… времена пошли не такие, как раньше… ну и вообще, я слишком много курил. Лучше будет для здоровья, если бросить на время.

Джо задумался. Он сидел в темноте рядом с отцом и знал, что отец «сглаживает», чтоб его успокоить. Он знал, что отец хочет заслонить его от забот, которые несут взрослые. Джо вдруг почувствовал благодарность к отцу; большой и сильный, он пошел за ним в торфяное поле, поднялся сюда, чтобы как-нибудь его утешить.

Он протянул руку, ища руки отца:

— Ты на меня не сердишься, папа?

— Нет, Джо, отец не может всерьез рассердиться на своего собственного мальчика… Никогда. Он только хочет, чтобы тот понял положение вещей. Вот что я хотел тебе сказать. Ты не должен думать, что мы тебя слишком прижимаем. Мы вовсе того не хотим. Но дело в том, что… ну… Тут вся суть в том, что человек должен быть честным, Джо. И никогда ты этого не забывай, никогда в жизни, что бы ни случилось. Нужно быть честным.

Джо сидел притихший. Отец теперь говорил вроде как сам с собой, сложив руки, сидя очень тихо, бросая слова в ночной туман:

— А иной раз, когда человеку приходится туго, Джо, тогда он больше, чем всегда, держится за свою честность, потому как больше у него ничего не осталось. Он хоть знает тогда: «Я остался честным». И чудная это штука — честность. Тут не бывает надвое. Тут что-нибудь одно. Либо ты честен, либо нет. Ясно тебе?