Владимир Филимонов - Чукоча

Через час я уже начал разбираться в их взаимоотношениях и понял, что особым вниманием Чукочи пользуется шестимесячный недоросль гладкошерстной среднего роста черно-белой суки, которая неподалеку занималась сомнительным промыслом. Она попрошайничала, чего никогда не делают северные собаки. Она подхалимски заглядывала в глаза всякому, кто выходил из столовой, фиглярничала, стлалась по земле, с лакейской вежливостью ухмылялась и делала вид, будто каждый выходящий ее родной дядя. За это чаще всего она получала пинки, но иной раз какой-либо слабодушный бросал ей кусок, и она деловито отбегала в сторону и лаем призывала своего сопляка, отгоняя других щенков, пока тот эгоистически не съедал подачку.

Я был до глубины души возмущен этим зрелищем, видно, потому, что то же самое проделывала в 1947 году моя мама, приносившая мне завтрак в школу: у нее еще не прошел страх голодных военных лет, а мне каждый раз было стыдно и за нее, и за себя, и за всех других мам, кормивших этим способом своих сыновей. Поэтому, когда серебристый щенок затеял драку со своим значительно более сильным и старшим собратом, я мысленно поставил на него и, затаив дыхание, смотрел на драку. Все другие юные оболтусы не обращали на них внимания, и борьба шла один на один. Недоросль все время сбивал моего Чукочу и стремился удрать, но тот, вывернувшись в последний момент, хватал его за лапу и не позволял этого сделать. Раз за разом серебристый комок летал вверх тормашками и каждый раз поднимался и настырно лез атаковать. Над местом ристалища летал главным образом его пух.

Так длилось минут пятнадцать. Я в волнении подошел ближе. Они не обращали на меня никакого внимания.

Черно-белый маменькин сынок уже визжал во весь голос, но Чукоча, шатаясь, полуобщипанный и с искусанной мордочкой, делал вид, что это только игра, изредка морщил нос и лез, лез. Откуда у него было столько сил! Это походило уже не на драку, а на исступленный и последний в жизни бон и, очевидно, было намного серьезней, чем я предполагал. Серый волчина сунулся было их разнять, но Чукоча и его цапнул за нос. Щенок хотел или победить, или умереть. Тогда неудачливый миротворец подбежал ко мне, схватил за рукав и потащил к щенкам: «Человек, разними!»

Но в это время черно-белая сука, привлеченная визгом своего недоросля, налетела, как вихрь, и Чукоча все так же молча чуть ли не на метр взлетел вверх. Молниеносно серый пес-воспитатель оставил мой рукав и, схватив суку поперек спины, швырнул ее в сторону. А вообще-то на Чукотке кобели — джентльмены.

Долго еще не смолкал в разных концах поселка визг: скандальный, базарный — мамаши — и свинячий, трусливый — ее отродья. Чукоча же встал в недоумении, немного подумал — «за что?» — и тут же принялся отнимать кость у другого щенка.

Мое покоренное сердце возрадовалось, потому что и среди людей редко получишь такой нравственный урок; я тут же решил похитить Чукочу, наплевав на последствия, и принялся выжидать удобный момент.

Если б я знал, что окна поселка были вовсе не слепыми, — и минимум с полсотни людей наблюдали, схватись за животы со смеху, за моими разбойными действиями! На глазах достойных людей я с опереточной хитростью крался по-пластунски, коварно выжидал за углом бани и был, вероятно, просто отвратителен в откровенной своей алчности, когда сгреб Чукочу за пазуху и пошел, подло вертя башкой по сторонам, — эдакая оглобля с вороватыми глазами.

Преступление мне простили то ли за комедию, которую я им отмочил, то ли из уважения к геологам вообще, то ли потому, что подумали: геологам нужнее.

Через четыре дня я пришел в Дальний снова и лицемерно сочувствовал двенадцатилетней девочке Катеньке, которая доверчиво спросила у меня:

— Дяденька! А вы не знаете, куда подевался наш щенок Север?

Нет, увы, я не знал, но высказал предположение: может, его съела медведица, ведь и такое бывает. Катенька недоверчиво покосилась на меня, но согласилась:

— Разное бывает.

В лагере к Чукоче отнеслись без восторга.

— Он щенок и не выдержит маршрутных нагрузок, — сказал рациональный Игорь.

— Ведь он привыкнет к тебе, — поддержал его хитроумный Витя, подчеркивая тем, что содержание щенка теперь целиком на моей совести.

Обе тетки высказались более определенно:

— Виктор Иванович, с сегодняшнего дня их (меня и щенка) поставьте на отдельное довольствие. Кстати, Борис Петрович, — это мне, — вы его чем будете кормить?

— Куропатками. С сегодняшнего дня позабочусь, чтобы ни одна подстреленная мной куропатка не попадала в ваше меню.

— А в сентябре, а в октябре? — не успокаивались тетки.

— А в октябре я его съем сам, — ответил я и скорчил такую кровожадную морду, что они пожали плечами.

— От вас всего можно ожидать. Вас надо бояться.

Я подумал про себя: зам-то меня бояться нечего.

А вслух сказал:

— Да, я такой и еще в два раза хуже.

В течение двух последующих суток о Чукоче не говорили, но его поведение вызывало резкое осуждение населения. Страсти накалялись. Чукоча предпринял попытку завоевать лагерь. Его экспедиция в палатку начальника партии имела успех, Витя выскочил оттуда и завопил:

— Он разорвал карту бассейна Перистого!

— Не ори так, ты не в Лужниках. Кроме того, воплями карту не склеишь, а нам с тобой двумя парами ходить три месяца, — угрожал я.

— Я за нее расписывался, ты мне еще ответишь! — продолжал вопить Витя.

Я взял Чукочу под мышку и демонстративно перешел Тополевку вброд. С другого берега мы наблюдали за действиями неприятеля. Чувствовалось, Чукоча отлично понимал, что он наделал, но ни капли раскаяния не было на его мордочке. Наоборот, он наверняка подумывал, а не укусить ли меня, но решил воздержаться.

Вечером этого же дня Чукоча поднял лапу на палатку научного руководителя партии, и я вынужден был битый час рассказывать Сан Санычу о Фарли Моуэте и доказывать, что щенок этим жестом утвердил свою дружескую привязанность и уважение лично к нему как к мозговому центру партии.

После этого Чукоча свирепо пресек подхалимство теток, искусав обеих сразу. Экспансивным наклонностям его не было предела. На второй день он уволок у теток носки и притащил их к нашей с Игорем палатке. На рассвете он успел укусить Славика за то место, где кончается спина, когда тот ловил хариусов к завтраку. После всех этих подвигов Чукоча исчез. Завтрак и обед прошли в ненормальном спокойствии. После обеда тетки, не верившие своему счастью, заглянули в пустовавшую гостевую палатку и созвали весь лагерь. Чукоча, разрыв спальный мешок, спал вполне цивилизованно на спине и во вкладыше, а так как мы его разбудили, вид имел недовольный и нахальный, приоткрыл один глаз, цинично тявкнул и закрыл ухо лапой, чтоб даже не слышать нас.