Джеймс Хэрриот - О всех созданиях – прекрасных и удивительных

Все началось с требовательного телефонного трезвона у меня над ухом в час ночи. Уже наступило воскресенье, а у фермеров была привычка: после долгого субботнего вечерка зайти поглядеть скотину, да и решить, что без ветеринара тут никак не обойтись.

На этот раз звонил Харолд Инглдью. И я сразу же сообразил, что он только-только успел вернуться после обычных своих десяти пинт в "Четырех подковах", где не очень-то соблюдался час закрытия, установленный законом.

В хрипловатом дребезжании его голоса проскальзывала предательская невнятность.

– Овца у меня не того. Приедете что ли?

– Она очень плоха? – В дурмане сна я всегда цепляюсь за надежду, что в одну прекрасную ночь услышу в ответ: "Да нет, пожалуй. Можно и до утра подождать…" Надежда эта неизменно остается тщетной. Обманула она меня и на этот раз.

– Куда уж хуже-то. Вот-вот помрет.

"Нельзя терять ни секунды!" – мрачно подумал я. Впрочем, она, вероятно, помирала весь вечер, пока Харолд предавался возлияниям.

Однако нет худа без добра: больная овца ничем особо страшным не грозила. Другое дело, когда выбираешься из-под одеяла в ожидании тяжелой и долгой работы, а у самого ноги от слабости подгибаются. Но с овцой я, без сомнения, сумею обойтись методикой полубдения, а попросту говоря, успею съездить туда, сделать все, что потребуется, и вернуться под одеяло, так до конца и не проснувшись.

Ночные вызовы на фермы настолько обычны в нашей практике, что мне волей-неволей пришлось усовершенствовать вышеупомянутую методику, как, подозреваю, и многим моим коллегам. И должен сказать, я много раз прекрасно со всем справлялся, так и не выходя из сомнамбулического состояния.

И вот, не открывая глаз, я на цыпочках прошел по коврику и натянул на себя рабочий костюм, затем все также в полудреме спустился по длинным лестничным маршам, открыл боковую дверь, … но тут даже и под защитой садовой стены ветер ударил мне в лицо с такой силой, что никакая методика не помогла. Совсем пробудившись, я вывел машину задним ходом из гаража, тоскливо слушая, как стонут в темноте верхушки гнущихся вязов.

Впрочем, выехав из города, я все-таки сумел опять погрузиться в полусон и принялся размышлять об удивительных противоречиях в характере Харолда Инглдью. Неуемная страсть к пиву совершенно не вязалась с его обликом. Это был щуплый старичок лет семидесяти, тихий как мышь, и, когда в базарный день он изредка появлялся у нас в приемной, от него было трудно слова добиться: пробормочет что-нибудь и снова надолго замолкает. Одетый в парадный костюм, явно широковатый – морщинистая шея сиротливо торчала из воротничка, – он являл собой портрет благопристойнейшего, тишайшего обывателя. Водянистые голубые глаза и худые щеки дополняли это впечатление, и лишь густой багрянец на кончике носа намекал на иные возможности.

Его соседи в деревне Терби отличались степенностью, лишь изредка позволяя себе пропустить за дружеской беседой кружечку-другую, и не далее, как неделю назад, один из них сказал мне не без горечи:

– Харолд-то? От него просто спасу нет!

– То есть как это?

– А вот так. Каждый субботний вечер и еще, когда с рынка воротится, уж он обязательно будет распевать во всю глотку до четырех утра.

– Харолд Инглдью? Быть не может! Он же такой тихий, неприметный!

– Да только не по субботам.

– Просто представить себе не могу, чтобы он – и вдруг запел!

– Вы бы пожили с ним бок о бок, мистер Хэрриот! Ревет, что твой бык. Никто глаз сомкнуть не может, пока он не угомонится.

Этим сведениям я затем получил подтверждение из другого источника. А миссис Инглдью, объяснили мне, мирится с вокальными упражнениями мужа по субботам, потому что все остальное время он безропотно ей подчиняется.

Дорога в Терби круто уходила то вниз, то вверх, а затем нырнула с гребня в долину, и я увидел полумесяц спящих домов у подножия холма, днем мирно и величаво вздымающегося над крышами, но теперь жутко черневшего в свете луны.

Едва я вылез из машины и торопливо зашагал к задней двери дома, как ветер снова на меня набросился, и я сразу очнулся, словно в лицо мне выплеснули ушат ледяной воды. Но я тут же забыл о холоде, оглушенный немыслимыми звуками. Пение… хриплое надрывное пение гремело над булыжным двором.

Оно вырывалось из освещенного окна кухни.

– НЕЖНО ПЕСНЯ ЛЬЕТСЯ, УГАСАЕТ ДЕНЬ…

Я заглянул в окошко и увидел, что Харолд сидит, вытянув ноги в носках к догорающим углям в очаге, а его правая рука сжимает бутылку с портером.

– …В СУМЕРКАХ БЕЗМОЛВНЫХ ТИШИНА И ЛЕНЬ! – выводил он от всей души, откинув голову, широко разевая рот.

Я забарабанил в дверь.

– ПУСТЬ УСТАЛО СЕРДЦЕ ОТ ДНЕВНЫХ ЗАБОТ! – ответил жиденький тенорок Харолда, обретая мощь баса, и я вновь принялся нетерпеливо дубасить по филенке.

Рев стих, но я ждал еще невероятно долго, пока, наконец, не щелкнул замок и не скрипнул отодвигаемый засов. Щуплый старикашка высунул нос в дверь и поглядел на меня с недоумением.

– Я приехал поглядеть, что у вас с овцой.

– Верно! – Он коротко кивнул без следа обычной стеснительности. – Сейчас. Только сапоги натяну. – Дверь захлопнулась перед самым моим лицом, и я услышал визг задвигаемого засова.

Как ни был я ошеломлен, но все же сумел сообразить, что у него не было ни малейшего желания оскорбить меня. Задвинутый засов свидетельствовал только, что он машинально проделывает привычные движения. Тем не менее он оставил меня стоять в не слишком уютном уголке. Любой ветеринарный врач скажет вам, что во дворе каждой фермы обязательно есть места, где заметно холоднее, чем на вершине самого открытого холма, и я находился именно в таком месте. Сразу же за кухонной дверью зиял черный провал арки, за которой начинались поля, и оттуда тянуло такой арктической стужей, что я окоченел бы и в куда более теплой одежде.

Я поеживался, притопывая, прихлопывая, и тут вновь загремело пение.

– ПОМНИШЬ РЕЧКУ ПОД ГОРОЮ, НЕЛЛИ ДИН?

Я метнулся к окошку: Харолд, вновь расположившись на стуле, без особой спешки натягивал на ногу большой башмак. Ни на секунду не умолкая, он слепо тыкал шнурком в дырочку и время от времени подкреплялся глотком портера.

Я постучал в стекло.

– Мистер Инглдью! Поторопитесь, если можно.

– ГДЕ СИДЕЛИ МЫ С ТОБОЮ, НЕЛЛИ ДИН? – завопил в ответ Харолд.

К тому времени, когда он обулся, зубы у меня уже выбивали чечетку, но в конце концов он все-таки возник в дверях.

– Идемте же! – проскрежетал я. – Где овца? В каком сарае?

Старик только брови поднял.

– А она и не тут вовсе.

– Как не тут?

– А вот так! Наверху она.

– Где дорога с холма спускается?

– Верно. Я, значит, шел домой, ну и поглядел, как она да что.