Джеймс Хэрриот - О всех созданиях – прекрасных и удивительных

– Дивно! Дивно!

– И все потому, что я больше месяца не мог разобраться.

– Ну и хорошо!

– А владельцы очень бедны. Боюсь, заплатить они ничего не смогут.

– Расчудесно!

Я нерешительно помолчал.

– Гранвилл,.. а вы… э… вам уже приходилось оперировать по этому поводу?

– Вчера пять сделал.

– Что-о-о?

Басистый смешок.

– Шучу-шучу, старина, но успокойтесь: делал я такие операции. И не без удовольствия.

– Замечательно! – я взглянул на часы. – Сейчас половина десятого. Я договорюсь, чтобы Зигфрид подменил меня до конца утреннего приема, и буду у вас около одиннадцати.

Когда я приехал, Гранвилл был на вызове, и я маялся у него в приемной, пока во двор с дорогостоящим нежным урчанием не вкатил "бентли". Из окна я узрел поблескивающую над баранкой еще одну несравненную трубку, а затем и мой коллега в элегантнейшем костюме в узкую полоску, придававшем ему сходство с директором Английского банка, прошествовал к боковой двери.

– Рад вас видеть, Джим! – воскликнул он, стискивая мою руку. Затем, прежде чем снять пиджак, извлек изо рта трубку, оглядел ее с некоторой тревогой, потер желтой тряпочкой и бережно убрал в ящик.

Еще десять минут, и я уже стоял под лампой в операционной, наклонясь над распростертым тельцем Тоби, а Гранвилл – совершенно другой Гранвилл Беннетт – с яростной сосредоточенностью работал в брюшке щенка.

– Видите, как расширен желудок? – бормотал он.– Классический симптом. – Зажав пилорический отдел, он нацелил скальпель. – Вот я прохожу серозную оболочку. – Быстрый решительный надрез. – Иссекаю мышечные волокна… глубже… еще глубже… еще чуточку… Ну, вот видите – слизистая оболочка выпятилась в разрез. Так… так.. именно. Вот то, что следует получить.

Я прищурился на тоненькую трубочку, заключавшую причину долгих страданий Тоби.

– И это все?

– Все, малыш. – Он отступил от стола с широкой улыбкой. – Препятствие убрано, и можете заключать пари, что эта фитюлька сразу начнет набирать вес.

– Но это же чудо, Гранвилл! Я вам так благодарен…

– Чепуха, Джим, одно сплошное удовольствие. А следующую-то теперь и сами сделаете, а? – Он хохотнул, схватил иглу и с невероятной быстротой сшил брюшные мышцы и кожу.

В следующую субботу на рыночной площади я увидел шагающую по булыжнику процессию. В первый момент, глядя на это скопление детей и взрослых, я решил было, что младшие классы отправились на прогулку в сопровождении родителей, но потом разглядел, что это просто Диммоки и Паундеры идут за покупками.

Увидев меня, они изменили направление, и я утонул в живой волне.

– Да вы на него только поглядите, мистер! Ест почище лошади! Он скоро жиреть начнет, мистер! – наперебой кричали они.

Нелли вела Тоби на поводке, и, нагнувшись, я глазам своим не поверил, так он изменился за считанные дни. Нет, он был еще очень истощен, но выражение безнадежности исчезло с его мордочки, он с любопытством озирался и готов был затеять возню. Теперь, чтобы совсем поправиться, ему требовалось только время.

Его маленькая хозяйка все поглаживала и поглаживала каштановую спинку.

– Ты своей собачкой очень гордишься, верно, Нелли? – сказал я, и кроткие косящие глаза обратились на меня.

Она улыбнулась своей трогательной улыбкой.

– Он же совсем мой!

Можно было подумать, что я любуюсь собственными коровами! Такая гордость охватила меня, когда я вошел в новенький коровник и оглядел ряды рыжих и серебристых спин.

– Фрэнк! – сказал я. – Выглядят они замечательно. Даже не верится, что они те же самые!

Фрэнк Меткаф улыбнулся.

– Я ведь то же подумал. Как скотина меняется, если ее устроить по-настоящему!

Коровы праздновали новоселье. Раньше я видел их только в старом коровнике, типичном тогда для йоркширских холмов: построенном век, если не два, назад, с булыжным полом в выбоинах, где скапливались лужи навозной жижи и мочи, с гнилыми деревянными перегородками, с окошечками—амбразурами, словно ему предстояло выдерживать осаду за осадой. Мне вспомнилось, как Фрэнк сидел там на табурете для доения, почти невидимый в сумраке, а с низкого потолка над ним свисали густые фестоны паутины.

Там эти десять коров выглядели тем, чем были: разнопородными буренками, дававшими средние надои, – но теперь они обрели достоинство и стиль.

– Ради этого стоило надрываться, как надрывались вы, – сказал я, и молодой фермер в ответ кивнул и улыбнулся. Улыбка получилась мрачноватой, словно он за мгновение вновь пережил часы, недели, месяцы тяжелейшего труда, которые он отдал этому коровнику. Потому что Фрэнк Меткаф построил его сам. Ряды аккуратных бетонных стойл, чистый ровный пол, беленые цементные стены, большие окна – все это было создано его руками.

– Посмотрите молочную, – сказал Фрэнк.

Мы прошли в небольшое помещение, которое он пристроил у дальнего конца, и я с восхищением оглядел сверкающий охладитель, безупречно чистые раковины и подойники, сепаратор с аккуратной стопкой фильтров.

– А знаете, – сказал я, – именно так надо производить молоко. Эти старые грязные лачуги, в которых я смотрю коров чуть ли не каждый день, – у меня от них волосы дыбом встают.

Фрэнк нагнулся и пустил мощную струю из ближайшего крана.

– Что верно, то верно. И когда-нибудь все будет, вот как тут, только лучше. А доход у фермеров только вырастет. Ну, проверку на туберкулез они прошли, и лишние четыре пенса за галлон большую разницу составят. Теперь уж я могу взяться за дело по-настоящему!

А тогда, подумал я, его уже не остановишь, и он многого достигнет. Казалось, он обладал всем, что нужно, чтобы преуспеть, выбрав тяжелый фермерский труд. Ум, практическая сметка, физическая сила, любовь к земле и животным и способность упрямо делать самую черную работу, когда остальные люди отдыхают. Я был убежден, что эти качества помогут ему преодолеть самую большую преграду на пути к поставленной цели – полное отсутствие оборотного капитала.

Фрэнк не был фермером по рождению. Он приехал из Мидлсбро, где работал на сталелитейном заводе. Он поселился с молодой женой на маленькой дальней ферме в Брансетте меньше чем год назад, и я очень удивился, узнав, что он родом из города, потому что он был смуглым и жилистым, как типичный уроженец холмов. Да и фамилия у него была йоркширская.

Я как-то про это упомянул, и он засмеялся.

– Мой прадед родом из этих мест, и меня с детства тянуло вернуться сюда.

Когда я узнал его поближе, мне удалось восполнить многие подробности его истории, которую он изложил в этой короткой фразе. В детстве он проводил в здешних краях все каникулы, и, хотя его отец был мастером на сталелитейном заводе и он тоже стал литейщиков, магическое очарование йоркширских холмов было как пение сирен, звучавшее все более властно, пока у него не осталось сил противиться соблазну. В свободное время он нанимался на какую-нибудь ферму, читал о сельском хозяйстве все, что мог найти, и в конце концов оставил прежнюю жизнь, арендовав маленькую ферму на верхнем склоне, куда вел каменистый проселок.