Джеймс Хэрриот - И все они – создания природы

Писались новые учебники, превращавшие в музейные экспонаты мои зачитанные до дыр справочники, в которых все давалось в сопоставлении с лошадьми. Я и сам был еще молод, но многие переполнявшие мой мозг знания, предмет моей недавней гордости, стремительно утрачивали значение. Флегмона венчика, нагноение холки, заковка, ламинит, шпат — все они отошли куда-то на задний план.

Норман Бомонт учился на последнем курсе и был истинным кладезем сведений, из которого я готов был черпать без конца. Но кроме ветеринарии нас объединяла любовь к книгам и чтению.

Когда мы оставляли профессиональные темы, разговор обычно переходил на литературу, и общество Нормана приносило мне много радости, а расстояния от фермы до фермы, казалось, стали много короче.

Он был на редкость обаятелен, а манера держаться, не по годам солидная, смягчалась мягким юмором. В двадцать два года он явно обещал обрести немалую внушительность. Это впечатление усиливалось и чуть-чуть грушевидным телосложением, и упрямым желанием обязательно курить трубку.

С трубкой у него что-то не ладилось, но я не сомневался, что он преодолеет все трудности. Я словно видел, каким он будет через двадцать лет: дородный отец семейства покуривает наконец-то покорившуюся ему трубку у топящегося камина в окружении жены и детей. Прекрасный, надежный человек, преуспевающий специалист.

Мимо мелькали каменные стенки, а я опять заговорил о новых операциях.

— Так в университетских клиниках коровам правда делают кесарево сечение?

— Господи, ну, конечно! — Норман выразительно взмахнул рукой и поднес спичку к трубке. — Чик-чик, и готово! Самая обычная операция. — Его слова прозвучали бы весомее, если бы их сопроводил клуб сизого дыма. Но он так плотно умял табак в чашечке, что ему не удалось затянуться, как он ни втягивал щеки и ни выпучивал глаза.

— Нет, вы даже не понимаете, какой вы счастливчик, — сказал я. — Подумать только, сколько часов я пролежал на полу в коровниках из-за неправильного положения плода! Производил разъятия, надрывался, чтобы повернуть голову или добраться до ножек. Нет, наверняка я укоротил себе жизнь. А умей я, так от скольких хлопот избавился бы благодаря простенькой операции! Но, собственно, как ее делают?

Студент снисходительно улыбнулся моему невежеству.

— В сущности, пустяки. — Он снова запалил трубку, прижал табак пальцем и, обжегшись, охнул. Отчаянно помотав головой, он вернулся к теме. — И вроде бы никаких осложнений. Занимает около часа и не требует особых усилий.

— Заманчиво! — Я грустно кивнул. — Пожалуй, я родился слишком рано. И с овцами, наверное, тоже?

— Ну, конечно, — небрежно ответил Норман. — Овцы, коровы, свиньи — каждый день то те, то другие. И никаких проблем. Проще, чем с собакой.

— Что же, везет вам, молодым. Насмотревшись, самому потом делать куда легче.

— Справедливо! — Студент поднял ладони. — Но, собственно, большинство отелов обходятся без кесарева сечения, а потому я всегда рад занести еще одно в свою сводную тетрадь.

Я кивнул. Сводная тетрадь Нормана заслуживала уважения — толстый том в плотном переплете, куда записывались все сколько-нибудь интересные сведения под заголовками, тщательно выписанными красными чернилами. Экзаменаторы всегда обращали большое внимание на эти конспекты, и Норман был вправе рассчитывать, что его тетрадь сыграет самую положительную роль на выпускных экзаменах.

Было последнее августовское воскресенье, за которым следует традиционный свободный понедельник, и рыночная площадь в Дарроуби весь день кишела туристами и просто любителями длинных прогулок. Всякий раз, лавируя между туристскими автобусами, я с завистью поглядывал на оживленные толпы. Так мало людей вынуждено работать и в праздники!

Под вечер я высадил нашего практиканта у его квартиры и поехал в Скелдейл-Хаус выпить чаю. Я еще не допил чашки, когда Хелен встала на телефонный звонок.

— Мистер Бушелл из Сайкмор-Хауса, — сказала она. — У него корова телится.

— Черт вы ее побрал! А я-то размечтался, что мы хоть вечер проведен вместе! — Я поставил чашку. — Скажи ему, Хелен, что сейчас приеду, будь так добра. — И улыбнулся. — Ну, хотя бы Норман обрадуется. — Он только что говорил, что ему нужен материал для его тетради.

Я не ошибся. Когда я заехал за ним, он даже руки потер от удовольствия и всю дорогу оживленно болтал.

— Я как раз читал стихи, — сообщил он. — Люблю поэзию. Всегда найдется что-то прямо о тебе, о твоей жизни. Ну, точно по заказу, я ведь жду чего-нибудь особенного! «В душе у человека всегда надежда правит!»

— Александр Поп, «Опыт о человеке», — буркнул я, не испытывая в отличие от Нормана ни малейшего радостного предвкушения. С отелами никогда наперед не угадаешь.

— Ловко! — студент засмеялся. — Вас не поймаешь!

Мы въехали в ворота фермы.

— С вашей легкой руки и меня на стихи потянуло, — сказал я. — Прямо на языке вертится «Оставь надежду всяк, сюда входящий!»

— Данте, естественно! «Ад». Но откуда такой пессимизм? — Он ободряюще потрепал меня по плечу, а я достал резиновые сапоги.

Фермер проводил нас в коровник, и из стойла с соломенной подстилки на нас тревожно посмотрела маленькая корова. На доске у нее над головой было написано мелом «Белла».

— Крупной ее не назовешь, мистер Бушелл, — сказал я.

— А? — Он вопросительно оглянулся на меня, и я вспомнил, что он туговат на ухо.

— Маловата она! — гаркнул я.

Фермер пожал плечами.

— Это уж так. С первым теленком ей трудно пришлось. А доилась потом хорошо.

Снимая рубашку и намыливая руки по плечи, я разглядывал роженицу. Узкий таз мне очень не понравился, и я мысленно вознес молитву всех ветеринаров — пусть хоть теленок будет крохотным!

Фермер ткнул носком сапога в рыжеватый бок, чтобы заставить корову встать.

— Ничем ее не поднимешь, мистер Хэрриот, — сказал он. — С утра пыхтит, и силенок, думается, у нее уже нет никаких.

Эти слова мне тоже очень не понравились. Если корова долго тужится без всяких результатов, значит что-то очень неладно! Да и вид у нее был совсем измученный. Голова поникла, веки устало опустились.

Ну что же, если она не встает, значит, придется мне лечь. Когда моя обнаженная грудь уперлась в булыжники, я подумал, что время их ничуть не умягчило. Но тут я ввел руку. И забыл про все остальное. Тазовое отверстие оказалось злодейски узким, а за ним… У меня похолодело внутри. Два гигантских копытца, и опирается на них великанья морда с подрагивающими ноздрями. Дальше можно было и не ощупывать, но, напрягшись, я продвинул руку еще дюйма на два и ощутил под пальцами выпуклый лоб, загнанный в узкое пространство, словно пробка в бутылку. Я начал извлекать руку. И мою ладонь вдруг лизнул шершавый язык.