Джеймс Хэрриот - И все они – создания природы

— Не стоит, — сказал я мягко. — Лучше не надо.

После новой долгой паузы сестра Роза сказала:

— Хорошо, мистер Хэрриот. Как вы считаете нужным.

Тут меня срочно вызвали, и до вечера думать о посторонних вещах мне было некогда. Нет, конечно, я все время помнил, что предстоит, когда я вернусь домой, но все-таки работа служила надежным отвлечением.

Как всегда, когда я въехал во двор и распахнул дверь конюшни, вокруг все было окутано густым мраком. И как всегда, Золотинка приветствовала меня, озаренная светом фар: лапы на фанере, хвост машет так, что все туловище извивается, пасть растянута в улыбке.

Я заранее сунул в карман снотворное и шприц. Долгое время я гладил Золотинку, разговаривал с ней, а она в полном восторге прыгала вокруг. Потом я наполнил шприц.

— Ну-ка, девочка, сядь! — приказал я, и она послушно уселась на задние лапы. Я ухватил правую переднюю ногу и пережал лучевую вену. Выстригать шерсть нужды не было — нога давно уже полностью облысела. Золотинка посматривала на меня с любопытством: что это еще за новую игру я затеваю?

Игла вошла в вену, и я вдруг сообразил, что могу не произносить обычных в таких случаях фраз: «Она ничего не почувствует», «Это просто большая доза снотворного», «Конец все равно неизбежен, зато она избавится от лишних страданий». Рядом не стоял расстроенный хозяин. Мы были с ней тут одни.

— Умница, Золотинка, умница, — пробормотал я, а она медленно опустилась на солому, и мне почудилось, что мои слова подействовали, что она так и ушла в небытие веселой, и этот ее последний приют уже не станет пыточной камерой.

Я вышел из стойла, погасил фары, и холодная тьма во дворе показалась мне неизбывно тоскливой. После долгих недель упорной борьбы сознание неудачи, ощущение утраты были на редкость остры… Но ведь я все-таки избавил Золотинку от долгой агонии, от внутренних абсцессов и септицемии, неизбежно поджидающих собаку с неизлечимой формой демодекоза.

Тяжесть на душе не оставляла меня еще очень долго, а следы ее сохраняются и теперь, столько лет спустя. Ведь трагедия Золотинки заключалась в том, что она родилась слишком рано. Нынче мы почти всегда побеждаем демодекоз, проводя долгий курс лечения органофосфатами и антибиотиками. Но ничего этого не существовало тогда, когда я пытался найти хоть какое-то целебное средство.

Нет, демодекоз и теперь остается страшным заболеванием, но в последние годы мы не раз боролись с ним нашим современным оружием и почти всегда выходили победителями. Я знаю в Дарроуби несколько прекрасных собак, которые благополучно перенесли демодекоз, и когда я вижу их на улице здоровых, щеголяющих пушистой шерстью, перед моими глазами всплывает образ Золотинки. И всегда это ночь, и всегда ее освещают лучи фар.

— Нет, вы только посмотрите! — воскликнул фермер.

— На что?

Я «чистил» корову, то есть удалял послед, и моя рука была погружена в глубины матки. Повернув голову, я увидел, что он указывает на пол между ногами моей пациентки из вымени на бетон лились четыре белые струйки.

Фермер ухмыльнулся.

— Странное дело, а?

— Да нет, — ответил я. — Просто рефлекторная реакция на движения моей руки. Раздражение передается в мозг к железе, которая управляет выделением молока. Когда я чищу коров, они часто вот так сбрасывают молоко.

— Это надо же! — фермер рассмеялся. — Так вы бы поторопились, а не то придется вам скостить со счета цену пинты-другой парного молока.

Было это в 1947 году, в очень снежную зиму. Никогда ни раньше, ни позже я не видывал таких сугробов, и любопытно, что зима, собственно, очень запоздала. В ноябре не выпало ни снежинки, и рождество мы праздновали зеленое. Но затем температура начала постепенно понижаться. Весь январь дул северо-восточный ветер прямо из Арктики. Обычно уже через несколько дней он приносил снег, и становилось теплее. Но не в 1947 году.

Каждый день мы говорили, что холоднее уже стать не может, — и ошибались. Но вот в последнюю январскую неделю в ветре начали кружиться редкие снежинки — такие мелкие, что их трудно было разглядеть, однако они оказались лишь предвестниками. С наступлением февраля повалил густой снег, пухлые хлопья сыпались и сыпались на землю, казалось, этому не будет конца.

Снег шел неделю за неделей, то повисая над землей чуть колышущейся завесой, беспощадно погребавшей в сугробах знакомые ориентиры, то закручиваясь в яростных вихрях бурана. А мороз превращал спрессованный снег на дорогах в каток, и моя машина ползла по нему со скоростью пятнадцати миль в час.

Длинный сад Скелдейл-Хауса укрылся толстым белым одеялом, и вдоль ограды там был прорыт единственный туннель — каждый день я с грехом пополам пробирался по нему во двор к машине.

Двор тоже приходилось расчищать каждый день, а открыть тяжелые створки ворот удавалось только ценой нечеловеческих усилий. В один прекрасный день я оставил их открытыми и вечером обнаружил, что створки накрепко вмерзли в оледеневший снег. Я только рукой махнул, и они так и простояли открытыми до весны.

По вызовам мы теперь больше ходили пешком, потому что проселки почти повсюду превратились в сплошные сугробы между замаскированными стенками. До многих ферм выше в холмах мы вообще добраться не могли — обстоятельство довольно грустное, так как отсутствие ветеринарной помощи, возможно, приводило к напрасной гибели многих заболевших животных. Примерно в середине марта, когда продовольствие на эти дальние фермы доставляли вертолеты, мне позвонил Берт Кили, один из тех, кто находился вне пределов досягаемости. Вересковая пустошь в высоких холмах, где он жил, и летом-то была унылым и пустынным местом, но уж теперь!..

Я удивился, услышав его голос.

— Берт? А я думал, что ваши телефонные провода давно сорвало!

— Да нет, покуда целы, бог их знает, почему. — Как всегда, молодой фермер говорил бодро. У него на верхних склонах паслось небольшое стадо, и он, подобно многим и многим, кое-как добывал пропитание из скудной земли.

— Но у меня беда, — продолжал он. — Полли только что опоросилась, а молоко не идет.

— Грустно слышать, — сказал я (Полли была единственной свиноматкой на его ферме).

— Да уж, скверно. Конечно, и поросят потерять жалко — их двенадцать, один другого лучше, — но вот Тесс как?

— Да… да… — Я тоже подумал о Тесс, восьмилетней дочке Берта, обожавшей поросят. Собственно, это она упросила Берта купить ей в подарок на день рождения свинью, чтобы у нее были собственные поросята. Мне вспомнилась сияющая мордочка Тесс, когда она повела меня посмотреть, что ей подарил папа.

— Это Полли-Свинка, — объявила она, гордо показывая на свинью в загоне, которая рылась пятачком в соломенной подстилке. — Она совсем моя. Мне ее папа подарил.