Джеймс Хэрриот - И все они – создания природы

Зигфрид принялся за дело с таким ожесточением, что короткие цилиндрики свистели в воздухе, как пули. Переступивший порог покупатель в испуге попятился и укрылся за штабелем ведер.

К тому времени, когда Зигфрид искромсал вторую палку и остановился в полу дюйме над пальцами Альберта, тот был белее мела.

— Прелестная штучка, Джеймс… — Зигфрид задумался, пощелкал секатором и скомандовал. — Альберт, пожалуйста, еще одну.

— Мистер Фарнон, да ведь…

— Не тяните, не тяните, у нас полно работы. Тащите ее сюда!

На этот раз у Альберта сразу же отвисла челюсть, и палка все время приплясывала. Зигфрид, видимо, решивший провести последнее испытание с максимальным эффектом, орудовал секатором столь неистово, что взгляд не успевал следить за его движениями. Смерч цилиндриков — и в руке полубесчувственного Альберта остался жалкий обрубочек.

— Чудесно! — воскликнул Зигфрид. — Берем. Сколько с меня?

— Двенадцать шиллингов шесть пенсов, — просипел Альберт.

— А за бамбучины?

— А… э… еще шиллинг!

Мой партнер извлек из кармана пригоршню монет, купюры разного достоинства и мелкие хирургические инструменты.

— Тут где-то есть фунт, Альберт. Ну, вытаскивайте же!

Лавочник с дрожью извлек фунт из хаоса на ладони Зигфрида и, хрустя бамбуковыми обломками, пошел к кассе за сдачей.

Зигфрид ссыпал деньги в карман, зажал покупку под мышкой и направился к двери.

— До свидания, Альберт. Благодарю вас.

Догоняя Зигфрида, я увидел сквозь витрину, что лавочник смотрит ему вслед остекленевшими глазами.

Секаторы действительно прекрасно служили нам, но даже с небольшими животными хватало всяких других трудностей. Довольно долго мы применяли общую анестезию. Когда животное в наморднике с хлороформом опускалось на землю без сознания, рога мы удаляли быстро, но, как, к нашему вящему ужасу, показал опыт, операция редко обходилась без сильнейшего кровотечения. В воздух взметывались две красные струи, забрызгивая все и вся на десять шагов вокруг. В те дни можно было сразу определить, когда ветеринар занимался удалением рогов: его воротник и лицо были все в пятнах запекшейся крови. Правда, тут же изобрели хитроумный жгут из шпагата, наматывавшегося между рогами так, что он надежно прижимал артерии. Однако лезвия секатора нередко перекусывали шпагат, и начинала бить кровь.

Затем появились два полезных нововведения. Во-первых, выяснилось, что рога гораздо выгоднее спиливать, захватывая при этом около дюйма кожи — кровотечение тогда почти не возникало. А во-вторых, оказалось, что местная анестезия куда эффективнее и несравненно удобнее. Ввести несколько кубиков анестезирующего раствора, в область височной кости и в обслуживающее рог ответвление пятой пары черепно-мозговых нервов — дело нехитрое, животное же не ощущало ровным счетом ничего: нередко корова мирно жевала жвачку все время, пока я спиливал ее рога.

Да, это был замечательный шаг вперед — жуткие гильотины, секаторы и веревочные жгуты мгновенно исчезли.

Теперь, естественно, рога стали большой редкостью, потому что телят обезроживают очень рано — и под той же местной анестезией. Однако, как я уже говорил, период удаления рогов у взрослых животных остался в моей памяти незаживающей раной, а Эндрю Брюс приехал навестить меня в самый разгар гильотинной эпопеи.

Несколько лет после войны люди продолжали восстанавливать прежние связи. После долгих катаклизмов можно было наконец передохнуть, обдумать, что произошло с тобой, узнать судьбу своих друзей.

Мы с Эндрю не виделись со дня окончания школы, и я с трудом сообразил, кто передо мной, когда открыл дверь солиднейшему человеку в темном костюме и котелке. Выяснилось, что он по-прежнему живет в Глазго, успешно служит в банке, едет по делам на юг, увидел указатель поворота на Дарроуби и решил нанести мне визит. Очень многие из моих школьных приятелей подвизались в банках, я же всю жизнь предпочитал считать на пальцах, а потому они внушали мне благоговейное уважение.

— Просто не представляю, как ты умудряешься справляться со всеми этими цифрами и расчетами, Энди, — заметил я в конце обеда. — Мне бы на твоей работе и двух дней не продержаться.

Он с улыбкой пожал плечами.

— Ну, для меня это проще простого! Ты же помнишь, в школе я всегда любил математику.

— Как же! — Меня пробрала дрожь. — Ты ведь все время схватывал призы за всякие ужасы вроде тригонометрии.

Мы еще немного поболтали за кофе, а потом я встал.

— Извини, но мне пора. В четверть третьего меня ждут на ферме.

— Ну, конечно, Джим… — Он что-то прикинул в уме. — Нельзя ли мне поехать с тобой? В жизни не видел, как работают сельские ветеринары, а в Бирмингеме мне все равно до завтра делать нечего.

Я засмеялся. Есть в ветеринарии что-то завлекательное, не то почему бы столько людей выражало желание сопровождать меня?

— Ну, конечно, Энди. Но вряд ли тебе будет интересно. У меня сегодня только обезроживание.

— А? Звучит интригующе. Нет, если ты не возражаешь, я бы поехал.

Я подобрал ему пару резиновых сапог, и мы отправились. Он с любопытством поглядывал на заднее сиденье, заставленное коробками с лекарствами и инструментами, на мой костюм, такой не похожий на его собственный. К тому времени я уже отказался от галифе и гетр, почти обязательных для сельских ветеринаров в середине тридцатых годов, и теперь носил коричневые вельветовые брюки и парусиновую куртку — творение немецкого военнопленного, которое многие годы украшало мою жизнь.

Брюки обтрепались, заскорузли от глины и навозной жижи, да и куртка, несмотря на то что я всегда надевал поверх нее еще что-нибудь, хранила многочисленные следы моей профессиональной деятельности.

Нос Энди сморщился, ноздри затрепетали, вдохнув полный букет ароматов, всегда веющих внутри моей машины — благоухание навоза, собачьей шерсти и разнообразных химикалий. Однако через несколько минут он совсем освоился и как завороженный смотрел по сторонам, где озаренные октябрьским солнцем величавые холмы в мантиях сухого папоротника поднимались к бездонной синеве небес. Мы свернули под арки желтых и красных листьев, некоторое время ехали вдоль бегущего по белой гальке ручья, а затем покатили вверх по склону.

Энди молчал, но когда мы добрались до вершины, окунулись в воздушную глубину, на мгновение приобщились к самой душе моего Йоркшира, он попросил:

— Джим, остановись на минутку!

Я затормозил и опустил стекло. Некоторое время Энди озирал мили и мили вересковых пустошей, пологие вызолоченные купола древних холмов, а потом произнес тихо, словно говоря с самим собой:

— Так вот, значит, где ты работаешь!

— Да, Энди.