Марта Зверева - Не надо, дядя Андрей!

Зато стоят еще сиськи, не залиты губешки и счетчик не успел пойти на вторую сотню.

Если меня так тянет на Лизку, то может ее заменит похожая свежатинка?

Я даже вытащил с собой одну синеглазую с наивной косой до лопаток. Она смущалась и явно была тут чуть ли не впервые, аж из угла пришлось вытаскивать и пока вел к машине, она все оглядывалась на подружек.

Трахнул ее пальцами, прислонив к дверце, даже не сажая внутрь. Механически, не вникая. Она стонала, кусая розовые губки, смотрела на меня мутными и уже влюбленными глазами, готова была на все, даже упала здесь же на колени, копаясь руками в ширинке, но я поднял ее обратно, сунул пятерку в потную ладошку и сел в машину.

В закрытом клубе меня выцепили еще на входе. Сразу позвали на групповушку, посулив кнут и любительницу «почернее». Но порка меня не интересовала совсем. Лизу я любил мучить наживую, без девайсов и заменителей. Только естественная боль от того, что входит в ее тело. Так что качнул головой и прошел дальше.

Где-то там, в задних комнатах должны были быть привязаны рабыни на сегодня, которые позволили бы сделать то, что я хотел. Хотя я уже знал, что результат получу тот же, что с синеглазой, но проверить надо было.

Помучить красоточку по полной программе. Засадить поглубже, потерзать измученную плоть, услышать крик боли, переходящий в крик наслаждения.

Но пока я шел через весь клуб, отмахиваясь от предложений и только стаскивая рубашку, чтобы хоть как-то соответствовать дресс-коду, я уже и без экспериментов понимал, что раз меня не возбуждают ни затянутые в причудливые веревки пухлые девочки, которых мне так нравилось насаживать на себя, пока они болтались, подвешенные к потолку, ни ползающие по полу рабыньки в ошейниках, ни даже выставленные на козлах широко раскрытые шлюшки с розовыми внутренностями, шансов на то, что внезапно торкнет самый жесткач оставалось все меньше.

Раньше эта прогулка до дальних пределов только нагуливала мне аппетит и приходил я уже с качественным, разрывающим плоть стояком. Сейчас взгляд скользил равнодушно и стыло.

Но я даже не дошел.

В толпе, радостно возящейся за едва задвинутой ширмой, мелькнуло знакомое лицо и я резко повернул в сторону.

Отдернул занавеску и в наглухо упоротом мужике с закаченными глазами долбящем в рот крошечную азиаточку, признал Рустама.

Вот так же он и мою Лизу хотел. Вот так разрывать ей губы кривым смуглым членом, вгонять в горло, пока она давится им в слезах и соплях, содрогается в спазмах, всаживать и держать до упора, не давая вдохнуть, потому что ему похер, он в своих ушлепских грезах. Азиаточка там наполовину в нирване, а на вторую половину уже сама отъехала. Бывали у нас такие случаи, что девки реально захлебывались спермой, до реанимации, потому что к моменту, когда в них кончали, уже были без сознания. Теперь я догадывался, кто за это отвечает.

Рустамчик любил ебать в рот так же яростно, как я в зад.

И пусть бы его. Но Лиза!

Этот ублюдок посмел засунуть свой вонючий ятаган между губ МОЕЙ девочки!

Дальше неинтересно.

Снова была кристальная ясность и быстрота мысли, холодный наблюдатель, который ехидно комментировал у меня в голове, как я забиваю рукоять чьей-то плети в пасть этого ублюдка, охрана, которая вовсе не видела меня хладнокровным и солидный штраф за нарушение правил клуба.

От Рустама мне еще прилетит ответочка, когда его отпустит. Но я не жалел. Даже хотел, чтобы он на меня залупнулся, тогда я смогу отрезать ему его кривой хер. С огромным наслаждением!

В машине по пути домой я даже не включал музыку. Внутри меня была тишина и снаружи тоже была тишина. Мы ехали так по трассе, я и тишина, под ровный звук мотора, под скользящий по асфальту перед нами свет фар и бледный рассвет на горизонте.

Было ясно, что все уже изменилось.

Я люблю Лизу.

Привязанный к ней и болезненной страшной своей тягой, и исступленным обожанием, сейчас я мог посмотреть на реальность здраво и понять, что у всех моих состояний только один корень.

И у желания мучить ее до полусмерти, и у потребности поклоняться.

Стремительно она ворвалась в мою жизнь, зацепила жестоким гарпуном, который не вырвать из себя. Если только с половиной внутренностей.

Но и дебилу ясно, что в этой самой жизни есть место только для меня и моих извращенных желаний. Или я превращу ее в свою игрушку и уничтожу как личность, или…

Должен отпустить.

Не показывать ее извращенцам, с которыми общаюсь сам. Не подставлять под мутные слухи об инцесте и педофилии. Дать ей расти и развиваться как нормальной восемнадцатилетней девушке.

Потому что все иное — страшный, чудовищный эгоизм.

И наплевать на все обещания брату. Он мертв, она жива.

И ее я люблю больше, а значит, должен спасти от себя.

Дать ей шанс.

— Лизунь, идем пожрем? — Предложила Машка, как всегда игнорируя то, что я хлюпаю носом и давно стерла влажными салфетками все следы макияжа с глаз.

— Не хочется что-то… — я сгребла тетради с парты и засунула в сумку. Еще одна пара — и можно наконец поехать домой, упасть лицом в подушку и лежать так до утра.

А утром встать, нарисовать на лице другую, более радостную девушку, и снова поехать в универ.

— Ты уже на моей памяти похудела килограмма на три! — Возмутилась моя пухленькая сокурсница, самовольно назначившая себя моей подругой еще в первый день учебы. — Начнешь весить меньше сорока пяти, перестану с тобой дружить!

Я не стала говорить ей, что уже вешу сорок три. Машка все пытается выведать у меня секрет похудения, а я не знаю, что ей сказать. Смерть мамы, дядя-извращенец, любовь, без которой не можешь дышать и потеря этой любви. Не советую.

Есть я просто забываю. Поэтому, подумав, я кивнула:

— Пошли в столовку.

— Нет, Лизунь, нас Корсаков зовет в кофейню! Он, правда, тебя хотел позвать, но я уговорила позвать еще и меня. И Кирилла заодно, чтобы это все не так страшно смотрелось. За это я обещала уломать тебя вечерком пройтись по барам. Так что не обламывай мне Кирюшу! Я о нем с первой недели мечтаю! Ну и о лазанье с кедровыми орешками, которую в той кофейне дают, не без того!

Если бы не Машка, думаю, я бы не потянула первый месяц учебы в универе. Дойти туда, получить студенческий, зачетку, библиотечную карточку, учебники, расписание, везде отметиться и поприсутствовать на выступлении декана был мой максимум. В конце дня я была уверена, что не вернусь.

Я себя переоценила. Надо было остаться жить там, на кладбище. Подъедать снедь с могил и спать рядом с мамой, пока не наступят холода и уже не надо будет никуда возвращаться.

Только из упрямства, из желания показать чертому дяде Андрея, что он не сломал меня: ни тогда, когда насиловал, ни тогда, когда любил, ни тогда, когда бросил, я приперлась в свой универ. И еще ради мамы. Ради ее памяти. Думала, смогу начать новую жизнь. Но сил на нее не было.