Ольга Михайлова - Похоть

Карвахаль задумчиво слушал, потом спросил:

— Берта, а не лучше ли снять роспись целиком, без разрезов: фрагмент-то небольшой, всего девяносто на шестьдесят. У меня и щит есть метровый.

— При снятии следует учитывать особенности наложения штукатурки, — задумчиво пробормотала фрау Винкельман. — Тут однослойная штукатурка местами глубоко заходит в швы кладки. Ещё перед заклейкой следует отметить участки плотного сцепления, и, если они будут рядом с утратой штукатурки, то, закрепив и оклеив края, следует заранее отделить скальпелем этот участок от стены.

Она ещё долго рассуждала, о возможном закреплении штукатурки пятнадцатипроцентным ксилольным раствором с сушкой в семь суток, однако Карвахаль предложил ограничиться закреплением ацетоновым раствором, который даст дополнительное склеивание трещин и займёт всего день. А он за это время займётся мелкими фрагментами скола, высушит их и очистит. Он надеется, что эти фрагменты при обработке восполнят утраты. Обычно в полевых условиях подборку кусков не делают, но в той прекрасной лаборатории, которую обеспечил им мистер Тэйтон, ему с её помощью стоит попробовать провести предварительную разборку по цветовым оттенкам, рисунку и графье. Как она на это смотрит? Фрау Винкельман не возразила, любезно заметив, что когда за дело берётся такой мастер, как херр Карвахаль, получится даже невозможное.

Когда вскоре к ним подошли Гриффин и Спиридон Сарианиди, Карвахаль сообщил им, что они с фрау Винкельман считают целесообразным провести полную очистку и реставрацию в лаборатории. Гриффин кивнул, и Берта Винкельман начала подготовку фрески к снятию, а Хэмилтона попросили приблизительно определить состав найденных на некрополе арибаллов. Арчи Тэйтон по совету врача оставался у себя в спальне, и Стивен не рассчитывал увидеть Галатею до ужина.

И не увидел. Ему пришлось сидеть в лаборатории вместе с Карвахалем и Бельграно. Этого мало. Хейфец, вернувшийся в обед на виллу, тоже торчал в лаборатории, правда, не мешал Стивену, а сидел за спиной Карвахаля и вместе с Франческо Бельграно наблюдал за тем, как тот чистил кусочки росписи.

В их разговоре один раз промелькнуло что-то странное. Бельграно предложил принести выпивку, сказав, что всегда руководствовался железным принципом: «День без стакана доброго вина — это недобрый день», Карвахаль ответил, что предпочитает жить просто по-божески, а не по принципам, и спросил Хейфеца, есть ли принципы у него.

Тот покачал головой и, разглядывая фреску, пробурчал:

— Нет, принципы есть у Тэйтона, а у меня — только извечное еврейское понимание опасности.

— И ты стараешься избегать её? Разумно, — кивнул Карвахаль. — А что ты полагаешь опасным?

Еврей пожал плечами.

— Опасны танцы на канатах и пляски на гробах, разбрасывание горящих головёшек по чужим крышам и излишнее внимание к чужим жёнам, вождение в пьяном виде и одновременное употребление алкоголя с парацетамолом. Кстати, бегать по улицам от быков — тоже опасно.

— Ты удивительно разумный человек, Дэвид, — Карвахаль надавил марлевым тампоном на серое пятно скола. — А какие принципы у нашего дорогого друга Тэйтона?

— Он мне их как-то изложил, — Хейфец задумчиво почесал подбородок. — По его мнению, недостойно радоваться огорчению другого, проходить мимо чужой боли, давать невыполнимые обещания, пользоваться трудами других и прятаться за чужую спину. Разврат и низость — сугубо недостойны. Позорно отступать перед опасностью, давать волю страстям, лицемерить и терять свое лицо. Нельзя и жалеть самого себя.

— Понятно, — кивнул Карвахаль, никак не прокомментировав услышанное, только выразив надежду, то Арчи скоро станет лучше.

Медик заверил его в этом.

— А у тебя, Пако, — обратился Карвахаль к Бельграно, — есть принципы? Ты, как мне показалось, принципиальный человек! В церкви не был, небось, уже много лет, но, проходя мимо храма, как я заметил в Комотини, ты обязательно снимаешь шляпу.

Бельграно усмехнулся.

— Ну, во-первых, в церкви я был в мае, во-вторых, мой духовник мне говорил, что главное любовь к Богу и к людям, я верю в святость семьи и брака, и в то, что Царство Божие уже сегодня может воцариться «внутри нас». Не нарушай заповеди и спи спокойно — вот мой принцип. И этого вполне достаточно.

— Разумно, — кивнул Карвахаль. — Но ты, как я понимаю, веришь не только в Бога, но и в дьявола. Вчера ты не пришёл на раскоп вовремя, а все из-за чёрной кошки, перебежавшей тебе дорогу.

— Вздор, — отбрил Бельграно, — просто вспомнил, что кисть забыл в лаборатории. Не боюсь я чёрных котов, и меня дома их двое живут.

— А шестипалых, значит, боишься? — тоном провокатора спросил Карвахаль.

Бельграно неожиданно побледнел.

— А это другое дело. Боюсь. Хвостатых и шестипалых боюсь. Ведьмы это.

— А разве от них моральные принципы не спасают?

— Спасают, — чуть вытаращив глаза, кивнул Бельграно. — Когда к тебе подкатит такая шестипалая ведьма, главное, я заметил, имя Господне упомянуть. Я ей и сказал, что мне Господь наш, Иисус Христос, на женщин с вожделением смотреть запретил.

— А она что? — тон Карвахаля был весьма заинтересованным.

— Как имя божье услышала, не поверишь, так и отнесло её от меня, нечисть треклятую. «Мне нет до этого никакого дела, мистер Бельграно», ответила. Я ей и говорю: «Не хотел вас расстроить, синьора». А сам думаю: «Иди ты с дьяволу, отродье бесовское» Она мне бросила, что вовсе и не расстроена, и слиняла куда-то.

— Редкий ты моралист, — усмехнулся Карвахаль.

— Не знаю, может, и моралист, но шестипалых боюсь. А ты сам-то не моралист?

— Сознательно отвергая мораль, можно стать философом, — вздохнул Карвахаль, — но отвергая ее неосознанно, можно стать только скотиной. Я могу отступать от морали своей веры, но ни в коем случае не от догмы, на которой она зиждется, а вообще, Пако, мораль гораздо больше нуждается в практиках, вроде тебя, чем в таких, как я, теоретиках.

Хэмилтон усмехнулся про себя. Знавал он подобных моралистов, и они всегда раздражали его. Моральные правила не должны мешать инстинктивному счастью, абсолютная же нравственность запрещает всё. Моралист готов содрать с человека кожу, чтобы только не видеть его голым. Осудить грешника — вот жалкий пафос их величия! Стивен всегда остерегался морально негодующих: им было присуще жало трусливой, скрытой даже от них самих злобы, а ещё чаще моральное негодование было просто коварнейшим способом мести. И именно местью были, конечно, лживые слова Бельграно. Он представил их встречу с Галатеей так, словно она сама домогалась его, как жена Потифара, а он, как святой Иосиф, пренебрёг ею. А между тем, хоть Хэмилтон и не слышал точно начала их разговора, но прекрасно помнил ледяной тон Галатеи. Бельграно лгал — он сам приставал к миссис Тэйтон, а когда она отшила его, выдумал гнусную историю, да ещё приплёл какой-то вздор про шестипалость и ведьм.