Ольга Михайлова - Похоть

Бельграно молчал, уставившись в пол. Карвахаль продолжил:

— Когда Нострадамус несёт ересь — что с него взять? У Мишеля исполнились от силы сорок катренов из полутора тысяч, метод случайного тыка — и тот даст больше совпадений, — хмыкнул он, — ну и что? Оно для того и наговорено было, чтобы тысячи глупцов веками на досуге состязались в понимании этой нелепицы. Но с Откровением — та же история, вот что настораживает. Может ли пророк Божий ошибаться? И ведь в позднейшие века мы будем все дальше уходить от реалий этих пророчеств…

— Но разве оно не указывает нам направление, путь истории? — с непонятной надеждой спросил Бельграно.

— Общее направление истории понятно и по Евангелиям, Откровение просто избыточно, — Карвахаль пожал плечами. — Слово Божье не может содержать ложь, а тут ложь в первой же строчке. Зачем рабам Божьим, современникам Иоанна, надо было знать, чему надлежит быть «вскоре», коли речь идёт о том, что может произойти, а может и не произойти, — подмигнул он, — через тысячелетия? Для Господа два тысячелетия, разумеется, срок ничтожный, но Откровение было адресовано людям, для которых и полвека — срок немалый. А ненужных знаний Бог не даёт, ненужные и ложные знания — от дьявола. И не удивлюсь, кстати, что автор сих видений и сам мог быть одурачен, прельстившись весьма путанным дьявольским мороком, которое принял за подлинное откровение.

— Но Апокалипсис написан от лица христианина, пользовавшегося высоким авторитетом в Церкви, — с трудом сглотнув, задыхаясь, возразил Франческо. — Трудно приписать его другому лицу, кроме апостола и евангелиста.

— Почему трудно? — удивлённо поднял брови Карвахаль. — Что тут трудного-то? Традиция приписывать свои произведения Авторитету была обычна в античности. Дионисий же именно об этом и говорит. Он, правда, допускает возможность идентификации автора как Иоанна Марка или второго Иоанна в Асии. Подлог ведь мог быть и невольным, объединили два послания двух разных Иоаннов — и сочли их творением одного, особенно, если оба были переписаны одной рукой. Но я в этом сомневаюсь. Писцы были грамотны, а автор Откровения — нет. Нельзя исключать и ещё одну версию, — Карвахаль улыбнулся, — откровенный и продуманный подлог, шалости дьявола. Тогда это, бесспорно, Коринф, и едва ли он был прельщён. Просто выдумал все от первой до последней строчки. Тут надо прямо и честно спросить себя: не будь эта книга написана Иоанном — стали ли мы ее читать? Ответ страшен и чёток — никогда. Всё дело — в авторстве. Мы все приписываем ей смысл только потому, что считаем, что она принадлежит Иоанну. Сама же книга — путана, бессвязна и глупа. В ней нагромождены нечитаемые символы с рогами, головами и вавилонами, и если бы не приписанное ей авторство апостола, все бы сказали, что это бессмыслица. Автор этой зауми это тоже понял и подписал книгу его именем.

Бельграно всё ещё тяжело дышал, глядя невидящими глазами в пол.

— Но для обычного человека высшая математика недоступна, может быть, и в Апокалипсисе заключено то, что не могут вместить профаны!

— Здесь подойдёт, думаю, другая аналогия, — поправил его испанец. — То, чего не могут понять магистры богословия и святые, — не следует предлагать никому. А ведь именно святые отказывались от толкования, смиренно говоря, что она «превышает их разумение», что, переводя на светский язык, означает, что там «ничего не поймёшь».

— Возможно, логика и здравый смысл против, но иные книги надо читать сердцем…

Этот аргумент снова не впечатлил Карвахаля.

— Так ведь как раз сердце-то и неспокойно после этой книги. Она погружает в смущение, брожение ума, какие-то догадки. Непонятный, этот текст ещё и неприятен. Господь тоже ведь говорит в Евангелии о вечных муках грешников. Но Его слова понятны и прозрачны. Да, горькие, да, тяжёлые. Но — понятные и их принимаешь. Но когда о конце мира начинают говорить в туманных аллегориях, это подвигает людей к духовному психозу, к мучительному вниманию к происходящему вокруг, и вместо духовного труда они впиваются глазами в «знаки конца времен».

— Стало быть, ошибка, вековое заблуждение…

— Да. Посеяли еретический Апокалипсис — пожали ересь хилиазма, протестантизм, духовное охлаждение, мечты о земном царствии, кликушество о печатях, бредовые фантазии и сумбурные толкования. Сегодня нездоровая тяга к эсхатологичности становится болезнью: стоило миновать срокам конца света по календарю майя, нашли новое «пророчество» о каком-то «последнем понтифике»… Апокалиптичность в действии. Похоже, человечество просто устало жить и очень хочет кончиться…

— Но это же… — Глаза Бельграно погасли, он наконец выговорил затаённое, — это же значит… что распад мира не будет апокалиптичен! Господи! Не будет печатей и саранчи, не будет и бледных всадников Апокалипсиса!

— Тебя это пугает или радует? — в недоумении вопросил Карвахаль, не понимая тона своего собеседника.

— Это ужасно, — на глаза Франческо Бельграно навернулись слезы. — Я так надеялся, что ещё не всё кончено. Я всегда боялся именно такого конца: когда мир станет просто царством пошлости, когда навсегда исчезнет тоска по горнему миру и священный ужас перед Адом, когда люди уже не будут замечать жуть своей пустой жизни, не поймут своей пошлости, а если и поймут — она будет даже забавлять их. В царстве пошлости всё будет лёгким, это будет новый мир без страданий и скорбей, с презервативами для педерастов и шприцами для наркоманов, и даже скуки в нём не будет, ибо скука — это всё же страдание от своей пустоты. Пошлыми станут серьёзные суждения, пошлыми и бесконечно повторяемыми станут слова любви, — Франческо передёрнуло. — И ведь всё это давно с нами, здесь, рядом… Я видел черты распада, но так верил, что это не конец, потому что оставалась надежда на них, на бледных всадников Апокалипсиса… Они не пошлые!

Франческо Бельграно медленно встал, взял у своего собеседника свиток и, пошатываясь, точно пьяный, отошёл к стене. Несколько минут он безумными глазами озирал папирус в руке, что-то шептал и качал головой, казалось, споря с самим собой. Карвахаль молча наблюдал за ним со странной, двойственной улыбкой Мефистофеля. Учёный ли боролся с католиком, дух ли с плотью, сердце ли с разумом? Карвахаль проронил, что видел множество подделок и несколько несомненных подлинников, и, как бы то ни было, Франческо повезло: в этом суетном мире этот папирус будет носить имя Бельграно. И пусть этот мир захлебнётся в своей пошлости, но его-то, Бельграно, ждёт в нём великое будущее.

— А уж научный-то мир как переполошится, о-о-о! — Карвахаль усмехнулся. — Антонио де Симоне лопнет от зависти, Сильвано Винчетти удавится собственной штаниной, Розалия Бонджорно обвинит тебя в подделке, — Карвахаль весело и немного беспутно расхохотался.