Новруз Миронов - Исповедь

Могу вас смело заверить, что никогда не пытался и не норовил винить их, за их ко мне неотвязное пренебрежение. Ибо любовь это не обязательство, любовь это радушие души. Они лишь довольствовались наваждением собственных несбывшихся грёз.

Человеку не надлежит пресыщать собственную жизнь только лишь усладами опоясывающего нас мирозданья, ублажаясь почестями, снизошедшими всякому из нас по праву, он неизбежно попросту, утрачивает своё предназначение.

Так и они не смогли хлебнуть и претворить в жизнь своё родительское предначертанное им обязательство. Их нелюбовь незримо послужила мне полнотой постижения ценности любви. Воспетый во мне самом реестр благостных чувств, никогда не воспрещал мне отключить регистр сладкогласности любви. Даже когда водворяется не отступающая тень неразрываемого равнодушия в твоей душе, необходимо отыскивать в себе огромную силу не изобличать человеку легкомысленную временность своих чувств. Отсюда и исходит вывод того, что вселенная утратила первозданность подаренной ей любви.

Люди перестали любить, они всё чаще выступают агрессорами по отношению к тем, кому они дороги. Им невозможно уразуметь одно-единственное, что в их существовании нет никакого смысла, кроме любви. А любовь, ею невозможно обладать или черпать её из прочтённых книг или просмотренных кинокартин, её возможно только отдавать. Можно даровать любовь кому-то или чему-то что воспламеняет в нас наивысшее восхищение или наслаждение. Она по сути своей анти-природна. Нельзя соотносить её исключительно к объектам мужского или женского пола, или к определённому предмету. Предназначение её непонятно пока что не одному живущему человеку или жившему доселе. Ни одному философу или учёному не удалось, до сей поры выявить источник данного чувства. Как, когда и при каких обстоятельствах оно возникает, способны ли мы возрождать в себе или предотвращать зарождение этого плода эдемского сада.

Не исполнивши мне и четырнадцати лет, я очутился в здешнем детском доме близ Монепелье. Зажатого в личные самим возведённые силки, выкроенные из безголосого прошлого, что не покидало меня ни на минуту, я с ненарушимой сосредоточенностью взгляда окидывал вниманьем царствие ребяческой обездоленности, в каковом мне привелось находиться до наступления моего совершеннолетия. Столь изрядные богом запущенные места, склоняли меня в постепенность погружения в бушующую волну отживших воспоминаний о моих родителях.

Жизнь была ко мне в достаточной мере снисходительна, а воспитатели, окружавшие меня до восемнадцати лет, относились ко мне в полной мере благосклонно.

Мои серые глаза потаённо выражали холодность опустошенного взгляда. Посему у зрячего вольнодумца складывалось по необъяснимой мне причине впечатление, что этим веждам неподвластно ни одно чувство присущее homo sapiens [9] Человек разумный . Но они мои тайные злостные обозреватели не ведали, что я следую индейской мудрости из Учения Толтеков «В душе не будет радуги, если в глазах не было слёз».

Улыбка в омуте глаз моих присущая далеко не каждому человеку была подобна искрящейся чистоте выгравированного ювелиром драгоценного камня. Увы, не каждому из нас подвластно улыбаться силой проникновенного взгляда, да и к глубокому сожалению не все обладают способностью улыбаться глазами, и даже самому тщедушному человеку может пригрезиться, что таковые люди отмечены судьбой либо наделены особой любовью создателя. «Улыбка доходит в любую даль» как писал один из столпов ирландской литературы. [10] Цитата из романа Джеймса Джойса «Улисс».

Все мы зависимы от своей судьбы, но как? Вот в чём вопрос, Гамлет.

Я ждал от данного приюта бездомных созданий чего-то большего… Правды, ведь только правда – освобождает. Она располагает неимоверным значением и смыслом, только лишь, если ты подлинно встречаешь её с горьким привкусом истины. Правда воистину может вселить в тебя безграничную прорву желания жить и вышагивать вперёд наперекор всему, что следует у тебя на пути. Как бы я ни силился и сколько бы я не прилагал усилий стереть с лица земли своё сжигающее изнутри меня прошлое, оно вновь и вновь кровоточит во мне неисцелимой раной своего бездушного поступка.

Бесплодные сожаления, которыми мы обесточиваем своё сознание, никогда не ввергнут нас к цветению жизни. Настрадавшись вдоволь незапамятными грехами, что оставляют длинные тени, мы разучились сметать грусть, пропитавшуюся на стенках нашего снесённого прошлого. Так или иначе, все мы стечением времени обнаруживаем для себя родник, утоляющий нашу жажду всепрощеньем к содеянным нами ошибкам. Небось, кому-то он может мерещиться единственно в виде миража, и так и до конца не утолить нашу потребность, но, все, же предвкушая его, мы на неопределённое время придаём забвенью все свои непростительные поступки.

Но, увы, мой поступок оказался законной непростительностью. Именно за это меня сейчас окружают четыре бетонные стены, верно оберегающие меня от земных раздражителей или же меня раздражающего внешний мир своим существованьем.

Мы все понемногу изредка впадаем в грусть. Ей свойственно с необузданной стремительностью струиться по нашим венам, тем самым, не позволяя нам позабыть о ней. Вычесть её из нашей памяти бормочущей об истёкшем и минувшем прошлом, нередко неподвластно нам. Обнажая перед ней всё, что гложет и снедает нас, не покидая вопреки времени, мы всё равно не приобретаем силы, переступить через неё и начать жизнь сызнова. Так и я не мог подавить и унять в себе несправедливость, вычетшую у меня теплоту родительского плеча. Помышляю что и без того я был лишён сего залога.

Часто вперившись к окну, я благоговейно подмечал, как ветхо и шатко не соприкасаясь с землей, плывёт туман по улицам, исподволь окутывавший близлежащую территорию приюта. Поневоле на меня снисходила мысль о том, что как, будто он желает объять меня того, кто распахнул на него свои внимательно глядящие взоры и не растворяться в природной отчуждённости. Пожалуй, исключительно лишь дождь, слегка накрапывающий в окно и соскальзывающий по стеклу, придавал мнимую атмосферу присутствия жизни. Часто докуривая сигарету, я всматривался на то, как она догорала, и в моём сознании прокатывалось видение того, что подобно ей выгорает и моя жизнь здесь, жаль только то, что из неё уже невозможно вытряхнуть непригодный пепел и выбросить в прилагаемое ему место.

Вязко перемещаясь по душистому лазарету мощеного приюта, со смешанными чувствами набирающие силу воздействия надо мной и набухающие во мне в моих наружно проявлявшихся действиях, я не мог неотложно собраться и покинуть череду размеренного постоянства жизни здесь. Прощаясь с истекшим прошлым, с отчётливой явственностью доносившийся эхом воспоминаний, я не мог постичь, откуда счесть в себе решимость бегства. Мне предстояло броситься с головой в омут памяти, вновь превозмочь себя, разрывая с прошедшим, пройденным, отжившим, умерщвлённым давно опоясывающую нить.