Новруз Миронов - Исповедь

Дом их был выдворенной идиллией художественных работ, напоминая собой высококлассную галерею. По всему дому попеременно были развешаны картины Ван Гога и Дали, хотя они и не являлись подлинными работами художников. Впоследствии мы все летние каникулы будем каждый год всенепременно коротать в его роскошных апартаментах, он же в свою очередь многократно пользуясь отсутствием отца, будет созывать всех ближайших приятелей, устраивая вечера безудержного веселья. Его отец, как и немногие мужчины пожилого возраста, владел устрашающе огромной частной библиотекой. Зачитываясь изобилующими книгами своего отца, Александр с неподдельным восхищением будет в скором времени поведывать мне содержание им прочитанных историй и мифов, а я тем самым буду становиться невольным слушателем, его сменяющихся каждодневных рассказов. Наивысшим упоением моему слуху, представлялся не единожды прослушанный мною «Миф о Сизифе». Прискорбный миф о человеке с падким желанием жить, получивший тяжкое наказанье, в награду за свою страсть к вечной жизни. Вдобавок к столь глубокомысленному мифу, он примешивал различные философские теории, которые так ёмко описывал Альбер Камю в своей работе. Делился со мною теорией абсурда и самоубийства, поглощающие его своим неизбывным философским вопросом. И как утверждал и сам Камю, а затем и Александр «Есть лишь один поистине серьёзный философский вопрос – вопрос о самоубийстве». Вся это глубоководная муть размышлений занимала его сознание и лихорадочно копошилась в его подсознании муравьиным роем. Эту детскую травму невозможно было вычесть. Вычет любого недуга не вытесняет вас из стен уплотнившейся боли. Он целиком и полностью согласился с утверждением Камю «Чтобы управлять человеком нужно заставить его страдать». Я же в свою очередь согласился с этой очевидностью намного позднее.

Беспристрастная тишина, обитающая во всём доме, покидала свои покои только тогда, когда Александр врывался в неё в своё летнее времяпрепровождение. Подобно юношеской егозе он наполнял собою родной дом какофонией своего переменного настроения. Прихоти его целиком и полностью зависели от его настроя. Его стремление жить, не поддавалось вразумительному объяснению, с лёгкостью преодолевая судьбой воздвигнутые рубежи, он по инерции следовал по своему пути. Нам не раз доведётся осматривать их с отцом безлюдные хоромы, поведывавшие нам о некогда поселившихся в них детских фантомах.

Он с детским озорством рассказывал мне презабавные истории его непослушания. О том, как воинственно сражался с докучливой, как казалось ему тогда гувернанткой родом из Франции, в сущности, благодаря которой и изучил картавый благозвучный французский язык. Она была принята в их семью ещё в ту пору, когда они проживали в Великобритании. Переселяясь во Францию, она не скрывала своей радости и представленной возможности вернуться в родную страну.

Её звали Шанталь – каменное место в переводе с французского языка. В своё время мы упустим значение её имени. Её статность женщины бальзаковского возраста проявлялась во всех её внешних действиях и немногословности речи. Лишний раз не выказывала своей ласки по отношению к своим воспитанникам. Отчётливые карие глаза, верно, служили её строгости. Она отгораживалась ото всех, дабы не поддаваться искушению проявления доброты, так как принимала её за слабость. Но наблюдая за ней, невозможно было не заметить её причудливые попытки сокрыть симпатию к отцу Александра. Столь заметная симпатия с возрастающей силой начала набирать обороты после смерти матери Александра. Пожалуй, мы все неумело скрываем свои чувства. Так и её не стоит порицать за неспособность скрывать такой ужасный недостаток как любовь. Такая неумелость простительна для вдовы.

Однажды солнцем, опекающим июльским днём, мы наткнулись на старый чёрный рояль, покрытый многослойной пылью, осиротело восседавший в центре излюбленной нами мансарды. Признавшись мне, что его мать была учителем музыки, и часто тоскуя по созвучью исходившее от её игры, он после её смерти многократно зарывался слезами на нотную гладь. Со временем его отец, долго терпевший продолжительность неиссякаемой тоски по матери, с возлагаемой им самим ответственностью, перенёс рояль в затхлое место их дома. Сам же Александр был способен воспроизвести, пожалуй, только «Собачий вальс» и не большой, но всеми узнаваемый отрывок из «Турецкого марша». Его неумелая игра не под силу незабываемая мной, до сих пор звучит опусом, напоминая о нём.

Александр до конца моих дней, останется для меня трагической нотой не достигший своей кульминации.

Моё вездесущее негодование обуславливалось проявлением его тщедушных поступков по отношению окружающих его людей. Его невежество всегда обострялось в нём при присутствии посторонних, которые вызывали у него нескрываемую им неприязнь. Его действия шли в разрез с его первородным предназначением в жизни, поэтому немногим удавалось снести его не обуреваемый характер. Всегда стремясь понять его передвиженье по хрупко распластанной поверхности само-инициированной им среды, я всё больше и глубже падал в бесконечную бездну его идей, загадок и головоломок. Описывая Александра невозможно перечесть амальгаму, собственноручно сплавленную им в кружево необозримых помыслов. Он никогда не выявлял наружу хронику гипотез и идей своего необжитого будущего. Всегда оставляя отворённой дверь в гавань своего вывернутого сердца, незатронутого пока что ни одной человеческой красотой, он находился в обледеневшем ожидании покушения на его непробиваемую лавину завёрнутою в пелену клубящихся чувств.

В нём, только в нём одном я видел не признаваемое мной подобие себя, неспособное раскрыть в себе, то полное совершенство личности, к которому я стремился, долгие годы и буду стремиться, к сожалению, на протяжении всей своей жизни, так и не достигнув в полной мере этого идеала. Он возводил на пьедестал в этой жизни красоту, как бы низко это не звучало, но, всё-таки не признаваясь в этом даже самому себе, больше всего в людях ценил красоту духовную. Ведь красота это одно из немногих по праву неисчисляемых существительных на любом языке.

Всем своим существом предзнаменовывая периферию, оторванную от повседневных реалий, он безжизненным мановением своих устоев, отгородил себя от повсеместного переполоха. Александр словно был обрамлён каймой, не подпускающей ни единой живой души, для проникновенного изучения, его противоречивой сущности. Меня одного он вознаградил правом подступиться к нему, но в силу своих несокрушимых страхов перед его естеством, я в полной мере не смог воспользоваться сей снизошедшей на меня возможности.