Tiamat - Гилморн

Он посмотрел на меня надменно и сказал:

— Если вы еще хоть раз ко мне прикоснетесь, я пожалуюсь лорду Амроту.

Я разозлился страшно. Я-то думал, что стоит мне его поцеловать, и он сразу отдастся мне, поломавшись для вида. Мне хотелось ударить его, чтобы стереть это надменное выражение с его лица, но я не посмел. Угроза была слишком реальной. Я выпустил его, но сказал на прощание, не удержавшись:

— Ты еще пожалеешь об этом, харадская блядь.

Он усмехнулся горько и вышел, и с тех пор обращался со мной холодно и официально, а моя страсть только сильнее разгоралась. Я расспрашивал про него тех, кто сопровождал отца в последней поездке, но они ничего толком не знали. Однако рассказали, что в тавернах Хантале не снимал капюшон плаща и садился в самый дальний угол, будто не хотел, чтобы его узнали. «Честный человек так делать не будет», — сказал мне Эрхард, сплюнув. «Знавал я одного карточного шулера, — присоединился к нему Клей. — Тоже в такие вот яркие тряпки одевался и строил из себя благородного». Тогда я дождался, пока отец уедет на охоту, и порылся в его столе. Свиток этот долго искать не пришлось. Какая-то официальная бумага — приказ или объявление. В нем предписывалось найти и схватить опасного харадского шпиона, который выдает себя то за менестреля, то за лекаря, то за женщину, мастерски умеет изменять внешность, отлично владеет оружием, отличительная же примета у него одна: татуировка на внутренней стороне бедра.

Тут мне все стало ясно. Татуировку я видел, когда отец раскладывал Хантале на столе в библиотеке, и чуть не кончал от мысли, что когда-нибудь рассмотрю ее во всех подробностях.

Не теряя времени даром, я поднялся в библиотеку, где Хантале проводил много времени, когда оставался один. И на этот раз он был там. Посмотрел на меня неприветливо и уткнулся в книгу. Я уперся руками в ручки кресла и наклонился над ним.

— Я знаю, кто ты.

Он даже на меня не взглянул, и я выхватил у него книгу и бросил в угол.

— Лорду Амроту не понравятся ваши манеры, — сказал он, лениво растягивая слова, и заложил руки за голову, будто мы вели дружескую беседу.

Я ударил его ладонью по щеке, а когда он попытался вскочить из кресла — толкнул обратно. Лицо его мгновенно изменило выражение, и он процедил:

— Убери руки, щенок.

— Ты что, не понял, что я сказал? Я знаю, кто ты. Знаю, почему ты лижешь отцу задницу. Он грозится выдать тебя, да? У нас в Итилиене шпионов не жалуют. Хочешь, расскажу, что сделают с тобой солдаты?

— Эру, какая у вас фантазия, лорд Амран! — сказал он и рассмеялся мне в лицо. — А может, у вас начинается горячка?

Я невольно поразился его самообладанию. Даже засомневался, прав ли я. Но его выдало то, как легко он перешел от гнева к насмешке — как человек, привыкший притворяться.

— Твой приговор — вот здесь, — и я сунул ему руку между ног. — Татуировочку-то не спрячешь.

— Не понимаю, о чем вы.

Его игра была безупречна, и в серых глазах не было ни тревоги, ни страха, даже когда я снова его ударил.

— Хватит прикидываться, сука. Хочешь, чтобы я отправил кого-нибудь с донесением в город? К вечеру здесь будет отряд солдат.

— Лорд Амрот вряд ли это оценит.

Я сказал ему открытым текстом, куда может убираться лорд Амрот.

Он помолчал, не глядя на меня, потом сказал:

— Чего вы хотите?

Усмехнувшись, я поставил колено на подлокотник кресла и расстегнул штаны. Он попробовал отвернуть голову, но я схватил его за волосы и удержал. Я так этого хотел, что голова шла кругом.

— Открой рот, — приказал я.

Он не послушался и снова получил по морде. Пробормотал что-то, вроде бы: «О боже, опять…» — и я ткнул ему в рот свой ноющий от напряжения член. Наконец-то я был в нем, и это было так сладко, что я едва не кончил прямо сразу. Но мне хотелось продлить удовольствие, и через несколько минут я вытащил его из кресла и толкнул на стол. Я был как в огне, меня раздирали противоречивые желания: то хотелось избить его до синяков, то перецеловать всего… Помню его гладкий зад под моими руками, и как я втиснулся в него, грубо и властно, и вылился в него, стиснув зубы, чтобы не заорать от удовольствия.

Губы у него дрожали, и лицо горело, когда он разогнулся и начал натягивать штаны.

— Весь в отца, такая же скотина, — в голосе его была неприкрытая ненависть.

Я усмехнулся. Следовало бы его избить за такие слова, но не хотелось оставлять синяков. Да пусть говорит, что хочет. Все равно он теперь в моей власти. И когда я сказал:

— Придешь сегодня ночью в мою комнату, — то знал, что он не посмеет ослушаться.

В тот день я впервые изведал не только плотскую страсть, но и пьянящий вкус обладания, непоколебимую уверенность в том, что мне подчинятся, и не могу сказать, что доставило мне большее наслаждение.

Он приходил ко мне всякий раз, когда я ему приказывал, раздевался и ложился в мою постель, голый, гибкий, горячий… вздыхал сквозь зубы, когда я входил в него, дышал со всхлипами, вцеплялся пальцами в простыню, стонал… у меня сводило мышцы живота от этих стонов, я утыкался лицом в его атласную спину со сведенными лопатками, в разметавшиеся волосы, и вбивал, вбивал его в постель. А иногда он приходил ко мне с резким запахом пота на коже — не своим запахом, дырочка между его ягодиц была растянутой и влажной, и я зверел от мысли, что он ложится под моего отца, что он лежал под ним только что, я готов был его растерзать, я хотел, чтобы он принадлежал только мне… Но следовало быть осторожным, чтобы отец ничего не узнал, и мне приходилось смирять свою страсть в постели, и сносить его близость во время занятий, и проходить мимо в узких коридорах, и ждать темноты, скрипя зубами от желания. Когда приходила ночь, я брал свое, стискивая его в объятиях. Мне хотелось забавляться с ним, как с игрушкой, трогать его и целовать, тискать… меня переполняло такое вожделение, что я не знал, как его излить, мне было мало просто засунуть член в это тело, мне уже не хотелось быть с ним грубым, с ним, таким сладким и нежным… и я не замечал, как он сам подставляет мне губы, как берет мою руку и кладет туда, где хочет ее ощущать, как двигается подо мной, как направляет меня…

Я запомнил тот день, когда он впервые лег со мной по своей воле.

— Зачем ты пришел сегодня, я не приказывал тебе, — сказал я хрипло. Я сделал это нарочно, я хотел узнать, придет ли он, и несколько часов сгорал от нетерпения.

Он остановился у постели в нерешительности, опустил руки, которыми начал уже расстегивать рубашку, и не говорил ничего. Тогда я вскочил, прижал его к себе и принялся целовать. Мы задыхались от любви и не могли насытиться друг другом. Под утро я сказал:

— Я не хочу, чтобы ты возвращался к нему.

— Мне не остается ничего другого, — шепнул он.