Виталий Протов - Любовные похождения барона фон Мюнхгаузена в России и ее окрестностях, описанные им самим

Несчастная мигом сориентировалась – слава богу, что она не впала в панику и не потеряла способности соображать. Говорят, что утопающий хватается за соломинку. В данном случае у «соломинки» были весьма внушительные размеры и она могла стать надежным средством спасения – важно было лишь, чтобы несчастная не промахнулась. Впрочем, я и сам не оставался в бездействии, подводя конец своего орудия к наиболее вероятной траектории пути тонущей женщины.

Совместными действиями мы добились желаемого результата, и через несколько мгновений я почувствовал, как ее цепкие руки ухватились за мою плоть.

– Держитесь крепче! – прокричал я и стал фут за футом поднимать свое орудие с повисшей на конце женщиной.

Еще несколько мгновений, и она оказалась на вершине утеса. Теперь опасность утонуть более не грозила ей, но она, хоть и обессиленная, однако, крепко продолжала держать мою плоть и не желала ее отпускать.

Не знаю, то ли спазм, случившийся с ней от холода, был тому причиной, то ли у нее были свои соображения на этот счет, но она никак не хотела расцепить руки, коими обхватила меня за то место, которое стало средством ее спасения. Может быть, ей в ее полубредовом состоянии казалось, что, отпусти она меня, и бурные воды снова подхватят ее и утянут на безвозвратную глубину?

Так или иначе, но следующий час мне пришлось провести в уговорах и увещеваниях, которые наконец, к моему облегчению (а мне и в самом деле нужно было облегчиться), увенчались успехом – несчастная отпустила-таки меня, и я вскоре смог принять надлежащий офицеру вид.

Вот тебе, мой дорогой читатель, не россказни лживых писак, только и думавших о том, как бы высмеять и умалить мои деяния, а истинные воспоминания мужа, который много повидал на своем веку, был участником событий необыкновеннейших и ни разу в жизни не солгал. А если найдется среди вас сомневающийся в правдивости моих слов, то я отсылаю его к самой несостоявшейся утопленнице, чухонке из-под Выборга, – она разом развеет все сомнения...

Ах, эта моя судьба! Сколько раз она то выручала, то щадила меня. Помню, оказался я у знаменитого Ледяного дворца, построенного императрицей Анной Иоанновной, чтобы сыграть шутовскую свадьбу карлицы и карлика, принадлежавших не то самой императрице, не то каким-то вельможам. Это сооружение из ледяных кубов поражало красотой и необычностью и привлекало тысячи любопытных, в толпу которых затесался и я. Я разглядывал это удивительное творение, в котором приготовили ложе для новобрачных, когда вдруг услышал у себя за спиной голоса. Один из них сказал:

– Когда у власти был такой великан, как Петр, никто и не помышлял о том, чтобы развлекаться свадьбами карликов. Истинно, когда у власти карлики, то и дела вершатся ничтожные.

– Да, каков поп, таков и приход... – согласился с ним другой голос.

– Попадья, ты хочешь сказать? – со смешком уточнил вполголоса первый.

Это был явный намек на императрицу Анну Иоанновну, политикой которой многие были недовольны, как мне то было уже известно.

Не прошло и нескольких минут после того, как закончился этот разговор, а на нас, вернее, на всех, кто стоял рядом с мужами, ведущими эту беседу, налетел отряд столичной полиции – доносчики были повсюду. Схвачены были в первую очередь те двое, чьи голоса я слышал, а с ними еще с десяток, стоявших поблизости. К моему счастию, меня почему-то не тронули, а на следующий день я узнал, что два схваченных на улице смутьяна казнены, а их пособники наказаны плетьми и сосланы в каторгу.

Разве не судьба тогда спасла меня для дел, одной ей в ту пору ведомых?

Но я заговорился, а нам пора возвращаться на дорогу, по которой я (почти на шестьдесят лет моложе нынешнего барона Мюнхгаузена, пишущего эти мемуары) скачу в сторону Санкт-Петербурга. Пора – потому что впереди в дымке появилось селение с поместьем...

Снег к тому времени уже успел сойти, и начало припекать солнышко, что было приятно после долгой и холодной зимы. И конь мой, хоть и был неприхотлив и готов к суровостям русской зимы, тоже, похоже, нежился под солнечными лучами, с радостью подставляя им бока.

Появление путешественника на коне не осталось незамеченным местными жителями. Мне навстречу был выслан всадник, оказавшийся дворовым человеком помещика.

Выспросив у меня, кто я такой и куда направляюсь, он проводил меня к своему хозяину – гостеприимному человеку лет шестидесяти с тронутыми благородной сединой волосами, распушенными усами и неизменной глуповатой улыбкой на лице, вступавшей в необъяснимое противоречие с глубочайшим умом, угнездившимся в этом черепе.

Встретив меня на крыльце своей усадьбы, хозяин рассыпался в любезностях. Он тут же распорядился, чтобы приготовили изысканнейший обед, а мне предложил уединиться для беседы. Я с радостью принял приглашение, потому что устал после многодневной скачки. Впрочем, как только мы уселись в кабинете хозяина и он начал разговор о высоких сферах, я тут же попытался свести беседу к более земным материям, однако мой гостеприимный хозяин не питал склонности к вопросам низменным. Его так и тянуло на рассуждения о поисках философского камня и высокоумственные сентенции. Поначалу они казались мне бессвязными, но потом я стал улавливать в них некую систему: «Отхожее место – не место для споров». И через минуту: «Не ссы в колодец – колодец имеет другое назначение». И после некоторого мучительного размышления: «Запор и недомыслие – почва для мракобесия». Иногда у него получалось в рифму: «Для нас / Баба яга не указ». Иногда глубина его мысли поражала даже меня, не склонного к философствованиям: «Народ знает, что ему делать, потому что мы указываем, что ему делать».

Но главное в системе было то, что большинство сентенций странным образом имело некую скатологическую направленность. Тем не менее я согласно кивал, выслушивая его мудрости, правда пытаясь при этом перевести разговор в сферу более телесную. Наконец мне это удалось, правда, некий скатологический уклон сохранился.

Мой приветливый хозяин, как оказалось, имел склонность к изобретательству, и более всего его интересовали устройства, которые он называл цедилками. Он утверждал, что с помощью своих цедилок может процеживать мочу до состояния чистейшей родниковой воды. Принцип действия его изобретения был достаточно прост: в короб с металлическими стенками устанавливалась платиновая сеточка, за ней шла золотая, а следом – серебряная. Число таких наборов сеточек на один короб, насколько я понял, могло достигать двадцати. Чем больше – тем лучше результат и, соответственно, конечные качества получаемого на выходе продукта. Он даже предложил мне попробовать и был настолько любезен, что был готов предоставить для этого исходный материал. Я, однако, отказался, сославшись на рези в желудке после долгой скачки. Хозяин отнесся к этому со всем своим доброжелательным пониманием и пригласил меня наконец за стол, который ломился от всевозможных яств. Но главным украшением на нем стоял громадный кувшин с медовухой, которая пришлась мне весьма по вкусу (хозяин заверил меня, что для ее приготовления использовалась чистейшая колодезная вода – без всяких там цедилок).