Вика Соева - Девочка, которая любила Ницше, или как философствовать вагиной

Ведь это и есть особенный метод познания. Вместо бэкониански-картезианского «метод как транссубъективная установка» — парацельсически-гетеанский «метод как Я». Вместо ледяной вивисекции сущности — страстное соитие с ней. Вместо головы и разума — вагина и оргазм.

Тщательно исследуя сознание и истину в своих строго выверенных до немыслимой путаницы оттенков и смыслов казалось бы наиболее мелких и невзрачных душевных качеств в громадном калейдоскопе разума, Гуссерль так и не смог обнаружить двух предметов — самое Я и истину. Научная щепетильность не позволила ему с откровенностью сумасшедшего признаться в ноэтико-ноэматическом скандале пустоты тех тел, что бродят по проселкам жизненного мира, сталкиваются в ужасающей слепоте редукции и издают полый звон, который готовы выдать за величайшее предназначение.

Здесь нужна страстность Ницше, родившего трагедию из духа и тела заскорузлой научности, псевдо-ученой щепетильности, сквозь презерватив регалий, должностей и статеек тщетно пытающихся оплодотворить фригидное дисциплинарное тело.

Здесь нужно прозрение Ницше, задолго до Геделя понявшего, что фиговый листик доказательства отнюдь не покрывает могучие тестикулы истины, и облачившего сухой страх Рассела и Уйтхэда перед непостоянством пьяной шлюхи Арии в истинно немецкую педантичность шестой теоремы: «Каждому w-непротиворечивому рекурсивному классу формул k соответствует рекурсивный символ классов r такой, что ни v Gen r ни Neg (v Gen r) не принадлежат к Flg(k), где v — свободная переменная».

Здесь нужна смелость Ницше, вставшего в полный рост под обстрелом тяжелой артиллерии злобствующих Виламовицов-Меллендорфов, счевших своим долгом язвительно прогуляться по очевидности идеально прямой линейкой трансмутации, с легким смехом отмечая малейшее отступление веры подающего надежды филолога за жестко очерченные границы метода и с холодным презрением игнорируя то, что вообще не признало таковых пределов.

Умереть от собственной руки, значит умереть трагически. Кто готов в нервическом обгрызании ногтей, именуемом современной наукой, со столь ницшеанской последовательностью умереть трагически в полдень?

Осень уже тяжело больна зимой. Черные метастазы гнили расползаются по опавшим листьям, мокрым пожаром перекидываются на обглоданные ветрами стволы деревьев. Небо все чаще отхаркивает мокроту, выплевывая с последними каплями дождей вязкую сому облаков — отвратительную опару, пронизанную тончайшими льдистыми нитями, которым однажды предстоит застыть неисчислимым разнообразием многоугольного планктона, оседающего на промороженное дно атмосферы хрупкими валунами.

Красиво. Что именно красиво? То, что думаю? Лингвистическая копия ЗАоКОННОЙ погоды? Или сама погодливая мерзость, залепляющая по стеклам крохотными кулачками? Границы мира пролегают по границам языка?

— Так вот, я его спрашиваю: «Зачем обременять дружбу сексом?» Спрашиваю так, невзначай, ну, понимаешь… А он знаешь, что отвечает? Знаешь? — Танька тщетно пытается спародировать котиную бархатистость голоса очередного претендента на ее вагину:

— «Секс пройдет, а дружба останется». Каково?! — как и всякая абсцессивная романтикой бабенка, она млеет от подобной нахрапистой пахабщины, и лишь ужас перед мамочкой ненадолго удерживает перед очередным падением на спину.

Нельзя существовать и не оценивать. В каждый квант времени человек осуществляет (неосознанно) десятки различных оценочных движений души. Приятно — неприятно, интересно — глупо, хорошо — мокро… Данный процесс далек от случайности, скорее всего, он глубоко закономерен, ведь что такое оценка, модальность? Определение собственных координат в хаосе внешних и внутренних восприятий, автореферентность смыслообразования, некий базовый тест на самоприсутствие в точке на границе двух бездн — прошлого и будущего? Даже воздержание от оценок уже есть само по себе оценочное деяние — укромный вклад во вселенское самолюбование и навязчивое вопрошание: «Я ль на свете всех милее?»

— Ты меня совсем не слушаешь, — укоряет Танька по прозвищу Лярва.

— Не люблю слушать о твоих сексуальных похождениях.

— Моих сексуальных похождениях?! Почему?

— Из-за слащавой романтики, что ты привносишь в сугубо физиологический акт.

— ?

— Не доросла до этого. Что значит овладевать женщиной? Кому-то достаточно располагать ее телом, разряжая во всегда готовую вульву очередной приступ похоти. Кто-то желает более утонченных доказательств — например, что женщина готова бросить все ради него. Кто-то отваживается дать разгадать себя женщине, чтобы убедиться в том, что она жертвует всем не ради созданного ею самой фантома, а ради его подлинного — со всей его злостью, ненавистью, ненасытностью, добротой, терпением, умом. И вот скажи — какая степень рабства, порабощения здесь лучше?

Танька нервически закуривает, с гримаской отвращения втягивая облагороженный ментолом дымок через чудовищно длинный мундштук. Курить она тоже ненавидит, но делает это исключительно из-за неизжитого детского протеста против матери. Мать до сих пор гобзит ее по полной программе. Женское одиночество в третьем поколении — страшный диагноз.

— Стерва ты, Вика.

— Угу.

— Ты знаешь, как она меня называет?

— Кто?

— Мамуся. Она называет меня «малыш». Представляешь? Все свои тридцать с лишним лет слышать от матери: «малыш, помой руки», «малыш, пора вставать», «малыш, так нельзя…»

— Да, человек, которого мать называет малышом, не имеет будущего.

— А эти ее вечные дезинфекции? Она просто помешана на чистоте! Она же все кипятит! И во что превращаются мои блузки?! А знаешь, как она ест пирожки? Она ни в коем случае не возьмет его голыми руками! Обязательно через салфетку, а тот кусочек, за который держала, выкидывает. А ведь эти пирожки она сама и приготовила… — Танька близка к истерике. Почему-то всегда так получается, что начинает она с несостоявшегося любовника, но заканчивает матерью.

— Живи одна, — вяло, без особого энтузиазма включаюсь в привычную игру «Не смей ТАК говорить о моей мамусе!»

— А как же мамуся? Вик, она же без меня совсем…

— Стирай свои трусы сама.

— Ты что! Она же меня по гинекологам затаскает! Я не смогу довести белье до идеала операционной… — Лярва взирает на меня с глазами, полными укора. В такие моменты Танька — воплощение манерного раздражения. Блондинка с тонкими чертами лица, которой приглашенный на поздний ужин кавалер после совместного разглядывания репродукций шедевров Сальвадора Дали вдруг показал эрегированный член. А ты на что надеялась, подруга?

— Хочешь, пропишу тебе идеальное лекарство?