Игорь Куберский - Америка-Ночки

В наручниках отца увезли домой. Сказали, что пришлют специалиста. Машину вела мама и всю дорогу ругала отца. Она уже устала от его выходок....

Потом из полиции позвонили – никого не могут найти. Так отец и встречал Рождество в наручниках. Мама плакала. У нее еще никогда не было такого Рождества. Потом уже после Рождества специалист все-таки нашелся, приехал, и в один миг наручники распались. Оказалось, что он русский. Отец еще со Второй мировой войны знал несколько русских слов.

Кристина помнит, как что-то тогда перевернулось в ней.

– Ага, – сказал я, – а теперь явился я, чтобы снять с тебя твои наручники.

– Да, – засмеялась она, – Ты правильно понял эту историю. Только все-таки будет лучше, если ты отдашь мне ключи.

Когда мы лежали, она поднялась надо мной, провела пальцем по моим бровям, губам:

– Знаешь, я себя не узнаю.

– Почему?

– Я не хочу, чтобы ты отдавал ключи. Пусть они будут у тебя.

Мы договорились, что Фрэнк пока ничего не узнает – чтобы мы могли беспрепятственно встречаться оставшееся время. Мы договорились, что она ему скажет, когда я уеду. Скажет, оформит документы и прилетит ко мне. Или же пригласит – в зависимости от того, что быстрее. Я не заикался о том, чтобы каким-то образом остаться здесь. Получалось, надо расстаться, чтобы быть вместе. К тому же, чувство было таким полным и острым, что хотелось убежать от него, оставить на потом, зарыть как клад до лучших – НАШИХ – времен.

Господи, что такое любовь? Крошечный сверкающий бриллиантик, брошенный на огромную чашу весов, а на другой чаше – вся жизнь Кристины, прожитая без меня, ее первый брак и жизнь ее отца, и Фрэнк, и Новая церковь, и вся Америка с голубыми зеркальными стенами банков, по которым плывут отраженные облака.

Она приезжала ко мне утром или вечером, выкраивая время тут и там, и мы раздевались, ложились в неутолимой жажде ежесекундной близости. Или просто лежали вместе – лишь бы касаться друг друга.

Мы никуда не ходили, не ездили. Зачем? Только однажды Крис отвезла меня на улицу «Монастырские сады» к очень пожилой художнице Джин Майлз, с которой дружила. Ей очень хотелось нас познакомить.

...Джин копошится на кухне, маленькая, деловитая – готовит нам специальный салат. Огромный нож в ее маленькой руке не очень уверенно сражается с огромным калифорнийским овощем.

– Я люблю здесь бывать, – шепчет мне Крис, с любовью оглядываясь по сторонам, – здесь как у меня в детстве.

Дом в испанском колониальном стиле – с арками, росписями, витражами в окнах.

Джин снимает передник и садится вместе с нами за стол. Ей восемьдесят четыре года, но взгляд ее ясен, женственен, она полна идей и планов на будущее. Уже многие годы она пишет только мандалы – магические формулы души, мира и вселенной. Углубляясь в созерцание мандалы, человек испытывает космическое расширение собственного «я». Так преодолевается тлен и земное страдание, так обретается благость.

– Да, я ведь хотела показать вам русскую церковь, – говорит Джин, порывисто вставая из-за стола. – Ее видно отсюда. Жаль, что уже стемнело.

Мы выходим на просторную лоджию, и за полукругом арки распахивается тихо пронизанное вкрадчивым дождем темное пространство, высвеченное вдали сверкающими хрусталиками небоскребов. Потом из тьмы выступают верхушки деревьев, по слабо освещенной наружным светом стене дома стелется какое-то вечнозеленое растение, усеянное цветами вроде наших мальв, и их слабый осенний запах, смешанный с запахом чуть смоченной тонкой пыли на листьях, вдруг больно отзывается в сердце...

Потом Джин стоит в слабо освещенном портике, словно благословляя нас на долгое совместное странствие, а по саду уже пробегает дробный перестук тяжелых капель, предвещая ливень. Их подсвеченные фонарями серебряные тела падают из поднебесной тьмы.

– Дождь! – жадно вдыхает Кристина. – Как я люблю дождь!

И тут он обрушивается всей силой.

Улочка «Монастырские сады» едва освещена. Кристина включает фары – теперь видно, как по водостокам, упруго перекручиваясь, несется мутный ручей. Мы выезжаем на хайвей и включаемся в бешеную гонку автомашин, каждая из которых летит в хрустальном шаре брызг, мигая сквозь них мокрыми красно-оранжевыми огнями. Дворники работают как бешеные, но дорогу видно только короткое мгновение после каждого взмаха – будто открываешь и закрываешь глаза.

Но что это – впереди словно дышит, колышется тяжелыми складками огромный занавес – на всем ходу мы ударяемся в него, машина вздрагивает и заметно сбавляет ход. Такого ливня я еще не видел.

Мы прорезаем его и внезапно оказываемся в омытой влажной сверкающей тьме – с чистым небом над головой, в котором проклюнулись первые звезды.

Как будто прорыв туда, где нам уже никто и ничто не сможет помешать.

– Я хочу, чтобы у нас был ребенок, – говорит она, когда мы снова вместе в тихом доме ее друзей, где за весь день не раздастся ни телефонного звонка, ни звука машины за окном – только мягкие толчки ветра в стену, да переклики птиц. Далеко внизу – залитый солнцем утренний Лос-Анджелос. Осталось шесть дней.

– Давай съездим с тобой в Тихуану, – говорит она в другой раз. – Это уже Мексика. Там никто не будет проверять твой паспорт. Мне так хочется, чтобы ты увидел эту страну. Я там родилась. Она ближе к России, чем Америка.

Однако для этого нужно хотя бы два свободных дня, которых у нее нет.

Я вижу, что ей вся тяжелее дается неведение Фрэнка:

– Хочешь, я сам позвоню ему и скажу.

– Нет, что ты, – качает она головой. – Ты его не знаешь. Он не станет тебя слушать. Только я...

Она похудела за эти дни и под глазами резче обозначились морщинки. Почти перестала смеяться. Хотя наши объятья так же пылки, мы, похоже, ждем расставания, как два влюбленных по разные стороны вагонного окна. Чтобы наконец поезд тронулся с места, и оставил каждого наедине с собственной болью.

По-моему, мы чего-то боимся.

В то утро мы опять поехали в горы к пропасти с узким, как ножевой разрез, озерцом на дне. Крис любила высоту, простор, полет. Глядя в стекло на освещенные солнцем вершины, тихо сказала:

– Фрэнк все знает. Он принял, как есть. Он отпускает меня. Ему очень больно, Петр. Даже сейчас я чувствую это. Мы с ним были очень близки. Я боюсь за него. Он не я – он очень одинокий человек. И очень прямой и гордый.

Потом она сказала:

– Сегодня я останусь у тебя Петр. Ведь завтра ты улетаешь.

Молча мы вернулись домой. И стали ждать. Неизвестно чего. Я видел, что она не находит себе места.

– Позвони ему.

Она послушно кивнула и набрала номер телефона.

Фрэнк не стал с ней разговаривать.

Вечером он позвонил сам.

Крис хотела, чтобы я взял параллельный телефон, – ей было бы легче, но я помотал головой.