Катрин Милле - Сексуальная жизнь Катрин М.

По крайней мере, он был человеком чрезвычайно внимательным, и, в то время как я глядела на него и на все, что его окружало, широко раскрытыми наивными глазами, он, не отрывая от меня пронзительного взгляда своих невыносимо проницательных глаз, изучал меня самым тщательным образом, как, впрочем, он поступал со всеми своими знакомыми. Я никогда не встречала человека более беспристрастного в комментариях, касающихся вашей внешности; эти комментарии строились на базе холодной объективности и произносились без всякой задней мысли, с пугающей точностью профессионала, оттачивающего остроту глаза. При этом становилось понятно, что потенциальные недостатки никак не влияют на вашу сексапильность и не в состоянии заглушить, так сказать, зов плоти. К тому же острый глаз дополнялся удивительной ловкостью проворных рук, которые, блуждая по моему телу, доставляли мне массу удовольствия. Прочие, если можно так выразиться, не утруждают себя заботой о врученном им в дар теле, если при удачном стечении обстоятельств им удалось добиться от вас желаемого экспресс-результата. Так, например, поступил один мой приятель, завлекший меня однажды в маленькую комнатенку под самой крышей, служившую ему кабинетом и располагавшуюся на авеню Поль-Думер. Вот он начинает меня лапать, мять и щупать. Я пришла не за этим, но мне все равно. Следуя заведенным правилам, после этого он должен увлечь меня на диван и уложить там на спину. Но не тут-то было! На диван — на спину — укладывается он сам — объятый сладким предвкушением — и, вытянув руку, осуществляет типично мужской, приглашающий и неизбежно патетический жест — ухватывает, не глядя, свой член и приводит его в вертикальное положение. Мне ничего не остается, как взять в рот, что я и делаю, и вот, не успев вздрочить как следует, я уже слышу его голос: «Я сейчас кончу! Мы с тобой приятели, так что без обид — я тебя отымею попозже». Мне все равно, и я всегда рада отсосать, однако мне достает ясности мыслей и присутствия духа для того, чтобы хладнокровно оценить ситуацию и признаться самой себе, что мужчина ведет себя по-хамски. В тот день я так и не была оттрахана.

Моя покорность вызвана не желанием подчиняться — я никогда не искала возможностей испытать мазохистическое удовлетворение, — а глубинным равнодушием ко всему, что происходит с моим телом, да и с телами вообще. Для меня, конечно, было бы немыслимо принять участие в крайних формах сексуальной деятельности, к примеру наносить — получать — телесные повреждения, но по отношению к остальной части — неизмеримо богатого — спектра всякого рода странностей и даже маний я всегда действовала без малейшего предубеждения и в любых обстоятельствах была доступна и открыта телом и душой. Единственный возможный упрек в мой адрес заключается в том, что, при условии отсутствия в мире моих эротических фантазий живого отклика на то, что происходит в реальности, я могу выказывать недостаточно пыла. Некоторое — весьма продолжительное — время я навещала мужчину, который время от времени испытывал потребность помочиться на меня. Когда он выдергивал меня из кровати и ставил на пол для минета, я уже знала, к чему следует готовиться. Как только его член достигал определенного уровня напряженности, он отнимал его у меня, отстранялся и нацеливал мне в рот, который я открывала пошире. В таком положении я должна была походить на причащающуюся. После завершения приготовлений неизбежно наступала непродолжительная пауза, в течение которой он, казалось, ментально проецировал траекторию движения струи. Удивительно, но такое сосредоточение никак не отражалось на качестве эрекции. Ну а затем на меня обрушивался шквальный, густой, плотный, горячий поток. Горький. Мне никогда в жизни не приходилось отведывать ничего более горького, горечь этой мочи заставляла сокращаться мышцы языка, скручивающегося в горле в тугой комок. Он манипулировал фонтанирующим членом, как садовник управляется с поливальным шлангом, жидкости было так много и поливание длилось так долго, что я нередко в конце концов принималась отбрыкиваться, как мы отбиваемся от злодея, подстерегшего нас со шлангом в руке и принимающегося поливать из-за угла почем зря. Однажды, обессиленная, я улеглась под этим золотым дождем на пол, и он, опустошив мочевой пузырь, присоединился ко мне и принялся обеими руками размазывать мне по всему телу мочу, сопровождая действо поцелуями. Здесь необходимо сделать небольшое отступление и заметить, что я не терплю, я ненавижу, когда у меня мокрые волосы в области шеи. Распростертая на полу в луже мочи, покрытая с ног до головы поцелуями, я ничего не могла с этим поделать и в результате разразилась гомерическим хохотом. Он обиделся, рассердился и прекратил всякое проявление нежных чувств. Спустя годы он не переставал припоминать мне этот эпизод: «Ты прекрасна, спору нет, но совершенно не умеешь стоять под струей!» Не умею и охотно в этом признаюсь. Могу сказать в свою защиту, что я расхохоталась вовсе не для того, чтобы скрыть смущение (он орошал меня подобным образом и раньше), и уж точно не для того, чтобы посмеяться над ним или над нами обоими (любое более или менее оригинальное секс-упражнение никак не может ни в каком смысле меня принизить, но, напротив, всегда служит источником гордости как еще одна веха на пути к Сексуальному Граалю). Я смеялась оттого, что, будучи неспособной обрести мазохистское счастье в ситуации, которую не считала унизительной, я, по крайней мере, могла ликовать от осознания того, что валяюсь в луже отвратительной жидкости.

Той, что испытывает истинное наслаждение, вцепившись губами во внушительных размеров соску, идеально подходят далеко не все позиции, и она запросто может быть поставлена в деликатное положение. Я, мягко говоря, не «госпожа» и никогда не «доминировала» — ни в обычной (мне никогда не случалось обводить мужчину вокруг пальца), ни в сексуальной жизни (ни в одной из множества распутных импровизированных миниатюр, в которых мне довелось принять участие, я никогда не брала в руки плетку). Так что легко можно представить себе мои затруднения, когда я была поставлена перед необходимостью награждать мужчину пощечинами! Один из моих любовников, тот, что назначал мне свидания в неурочные часы в районе Восточного вокзала, не ограничивался прилежным вылизыванием влагалища — периодически он отрывался от обсасываемого клитора и, сложив губы сердечком, просил влепить ему пощечину. Моя память не сохранила точных реплик, которые он произносил в эти минуты, но я отчетливо помню, что он принимался неожиданно называть меня «королевой», каковое обращение я, даже стараясь изо всех сил, не могла воспринимать иначе как смехотворное. Я глядела, как он вытягивал шею, и думала, что в этом лице, черты которого начинали расплываться и как бы таять, в этих влажных губах, наводивших на мысль о пьянчуге, который ненадолго оторвался от стакана, оставившего на его верхней губе сырой усообразный отпечаток, было что-то неопределимо-отталкивающее. Такие злые мысли, однако, не помогали мне лупить с требуемой силой. Иногда я пыталась бить по обеим щекам двойным движением — открытой и тыльной стороной ладони, — но опасение, что я могу поранить его одним из колец, удерживало руку. Иногда я пробовала бить с обеих рук по очереди, надеясь, что в каждое движение по отдельности мне удастся вложить побольше сил и отваги, но такая техника требовала надежной точки опоры, тогда как мое положение было весьма неустойчивым: когда ваши ягодицы балансируют на краешке дивана или кресла, давать пощечины с двух рук голове, торчащей у вас между бедер, несподручно. Ну и, в конце концов, для меня все это было крайне неубедительно. Как ни парадоксально это может показаться, я убеждена, что, если бы он прикинулся, что и сам не принимает всю эту мизансцену целиком всерьез, если бы он сдобрил свои мазохистские требования небольшой порцией юмора или развил бы их до гротескных пределов, так что они смахивали бы на фарс, мне было бы гораздо легче принять правила игры, я принялась бы играть и била бы гораздо сильнее.