Маркиз Сад - Злоключения добродетели

Таково было общество, в котором мне предстояло жить, и такова была грязная позорная клоака, которую я приняла за тихое пристанище добродетели.

Итак, я очутилась в центре этого ужасного круга и мне дали понять, что самое лучшее в моем положении – подчиниться тем, в чьей власти я оказалась.

«Вы прекрасно понимаете, – сказал мне Рафаэль, – что в этой дикой глуши, куда привела вас ваша злополучная звезда, все попытки сопротивляться бесполезны. По вашим рассказам, вы пережили немало бед, и это так, однако наихудшее из испытаний для девушки целомудренной пока отсутствует в списке ваших злоключений. Нормально ли оставаться девственницей в вашем возрасте? Это своего рода чудо не может больше продолжаться... Взгляните на своих товарок, они тоже сначала ломались, но, когда поняли, что у них нет другого выхода, кроме как обслуживать нас, а непослушание грозит им дурным обращением, в конце концов смирились со своей участью; вы докажете свое благоразумие, если сейчас же последуете их примеру. На что вы можете рассчитывать, Софи, как вы можете защитить себя в подобной ситуации? Вспомните о вашей беспомощности. По вашему собственному признанию, у вас нет ни родных, ни друзей, вы одна в пустыне, без всякой поддержки, отверженная всем миром, в руках четверых распутников, которые вовсе не намерены вас щадить; к кому вы обратитесь за помощью, не к тому ли самому Богу, к которому вы только что взывали с таким рвением, а он лишь пользуется вашим пылом, чтобы еще вернее заманить вас в ловушку? Таким образом, вы видите, что не существует силы – ни божественной, ни человеческой, – которая была бы способна вырвать вас из наших рук, не надейтесь на чудо, оно не сохранит далее предмет вашей гордости – девственность, никто и ничто не спасет ее, и вы во всех возможных смыслах станете объектом удовлетворения самых невообразимых фантазий нашего сластолюбивого квартета. Так раздевайтесь же, Софи, будьте сговорчивы и послушны – и мы будем к вам снисходительны; проявите строптивость – рискуете вызвать наше недовольство, и тогда вам предстоит испытать весьма жесткое обращение, при этом вы все равно не будете избавлены ни от наших диких выходок, ни от нашей невоздержанности».

Я почувствовала, что эти страшные речи лишают меня всякой надежды. Но утопающий хватается за соломинку, и я решила прибегнуть к последнему средству, подсказанному мне сердцем. Я бросилась в ноги Рафаэлю, умоляя его не злоупотреблять моим положением; мои горькие слезы оросили его колени. Я вспомнила самые волнующие слова, вложив в них всю душу; но, увы, я еще не знала тогда, что зрелище чужих слез имеет особую сладость в глазах развратников, и то, чем я пыталась разжалобить этих чудовищ, только еще сильнее их воспламенило... Рафаэль пришел в бешенство:

«Займитесь этой оборванкой, Антонин, и чтобы через секунду она предстала перед нами во всей своей наготе. Преподайте ей, что таким людям, как мы, неведомо сострадание».

Антонин хватает меня своей сухой рукой и, изрыгая страшные проклятия, в мгновение ока срывает с меня одежду.

«Прекрасное создание, – восхищенно проговорил Жером, – разрази меня гром, если за последние тридцать лет я видел кого-нибудь красивее».

«Минуточку, – перебил настоятель, – не забывайте о наших обычаях. Ведь вы знаете, друзья, церемонию посвящения в члены нашего общества: пусть же она пройдет все ступени, не минуя ни одной. Три других женщины, как у нас принято, будут держаться рядом, предупреждая или подогревая наши желания».

Вокруг меня образуется круг, я стою в середине, и в течение двух часов четверо развратников разглядывают и ощупывают мое тело, а я от каждого выслушиваю то похвалу, то хулу.

Позвольте же, сударыня, – залилась краской наша очаровательная рассказчица, – избавить вас от описания непристойных подробностей этой первой церемонии. Пусть ваше воображение дорисует картину того, как сладострастие кидало четверых монахов от меня к моим товаркам, как они нас сталкивали, сравнивали наши прелести, как постыдно их обсуждали. И это все будет весьма бледным представлением о начале этой оргии. Это была скромная прелюдия по сравнению с будущими ужасами, жертвой которых мне предстояло стать.

«Итак, – провозглашает Рафаэль, чьи желания настолько распалены, что он уже не в силах с ними совладать, – настал час совершить жертвоприношение. Готовьтесь, друзья мои, пусть каждый насладится с ней своим излюбленным способом».

Негодяй ставит меня на софу в позу, благоприятствующую его отвратительным вкусам, Антонин и Клемент меня держат. Рафаэль подходит сзади и, чисто по-итальянски и по-монашески, удовлетворяет себя, оставляя меня девственницей.

О, вершина распутства! Можно с уверенностью утверждать, что каждый из этих четверых гнусных людей словно искал славу в том, чтобы тем или иным образом оскорбить естественные законы природы.

Приходит черед Клемента. Возбужденный созерцанием действий настоятеля и еще более собственными занятиями, которым он предавался на посту наблюдателя, монах заявляет, что опасен не более, чем настоятель, ибо святилище, которое он предпочитает в виде особого лакомства, никак не затронет моей драгоценной девственности. Он заставляет меня опуститься на колени, а сам, стоя, прилипает ко мне так, что во время этого отвратительного жертвоприношения я даже не могу произнести ни слова, не имея ни малейшей возможности пожаловаться на столь неподобающее поведение.

Следующим был Жером. Его храм располагался там же, где и у Рафаэля, но в отличие от последнего, старый распутник сам не вторгался в глубь алтаря, он лишь довольствовался бичеванием на паперти, испытывая острые ощущения от зрелища мучений жертвы. Его грубость и жестокость воскресили в моей памяти забытые угрозы Дюбура и еще свежие впечатления от побоев де Брессака.

«Ах, какая прекрасная прелюдия! – восклицает Антонин, подхватывая меня из рук старика. – Иди сюда, цыпочка, наконец-то я отыграюсь на тебе за недоделки моих собратьев и сорву прекрасные первые плоды, которые они столь любезно мне сохранили».

Какие подробности... Великий Боже, их невозможно описать! Этот негодяй оказался самым развратным из четверых, хотя, казалось, менее всех удалялся от законов естества. Он словно создавал видимость, что следует природе, чтобы еще сильнее подчеркнуть под этой личиной невероятную извращенность, состоявшую в поиске новых и новых способов унижений и издевательств. Если прежде мое воображение рисовало картины интимных отношений, то я представляла, что они чисты и прекрасны, как и сам Создатель, подаривший их в утешение смертным; я считала их порождением нежности и любви. Но я и в мыслях не могла допустить, что человек, подобно лесным тварям, может испытывать наслаждение, заставляя другого человека дрожать от страха. Теперь я испытывала это насилие на себе: нападение было столь безжалостным, что естественная боль от потери девственности была самым слабым моим ощущением. Кульминационный момент Антонин завершил яростными криками и мучительным истязанием, не пощадив ни одного уголка моего тела; затем последовали укусы, напоминающие кровавые ласки тигра. В какой-то миг я почувствовала себя добычей дикого зверя, который не успокоится до тех пор, пока не растерзает свою беззащитную жертву. Но вот эти мерзости закончились, и я без чувств упала на алтарь.