Маркиз Сад - Злоключения добродетели

Рафаэль приказал женщинам позаботиться обо мне и заставить меня подкрепиться; но это было бесполезно. Я была во власти безысходного отчаяния, не в силах свыкнуться со страшной мыслью, что утратила целомудрие – сокровище, ради которого сто раз пожертвовала бы жизнью; мне было невыносимо, что обесчестили меня те, от кого я более всего ждала поддержки и моральной помощи. Я рыдала, стонала, каталась по полу, рвала на себе волосы, молила этих палачей предать меня смерти. Но негодяи привыкли к подобным сценам, они и не думали утешать меня: их куда больше интересовали новые утехи, которым они могли предаться с моими товарками. Крики мои докучали распутникам, и, чтобы их не слышать, они решили отослать меня отдохнуть. Омфала должна была отвести меня, но вдруг вероломный Рафаэль, несмотря на мое ужасное состояние, окинул меня похотливым взором и заявил, что не отпустит, пока я еще раз не удовлетворю его. Задуманное было осуществлено... Однако его влечение нуждалось в более сильных возбуждающих средствах, и для совершения очередного насилия негодяю пришлось прибегнуть к варварским методам Жерома. Какая извращенность, Боже праведный! Эти мерзавцы выбрали минуту моего крайнего отчаяния и нравственных мук, чтобы еще более усугубить их пытками физическими!

«Черт возьми, – воскликнул Антонин, хватая меня снова, – как приятно последовать примеру отца настоятеля и до чего же пикантны повторные атаки: ведь чужая боль лишь разжигает сладострастие! К тому же я предчувствую, что это прелестное дитя скоро сделает меня счастливейшим из смертных».

И, не обращая внимания на мое отвращение, мои крики и мольбы, похотливый негодяй во второй раз сделал меня жалким посмешищем. Наконец мне было позволено уйти.

«Если бы я накануне не переусердствовал, – сказал Клемент, – эта прекрасная принцесса не ушла бы отсюда, не утолив моих страстей по второму разу. Но, черт подери, я еще наверстаю упущенное».

«Я могу пообещать то же самое, – сказал Жером, еще раз дав почувствовать свою тяжелую руку, когда я проходила мимо него, – а на сегодня хватит, пойдемте спать».

Рафаэль был того же мнения, и оргия прервалась. Настоятель задержал Флоретту, которая, вероятно, провела ночь с ним, все остальные разошлись. Меня сопровождала Омфала. Эта султанша была старшей, и, как мне показалось, ей вменялось в обязанность присматривать за сестрами. Она повела меня в нашу общую комнату, которая располагалась в квадратной башне. По углам стояло четыре кровати. Обычно один из монахов провожал девушек и запирал за ними дверь на два или три засова. Сегодня это потрудился сделать Клемент. Из комнаты девушек невозможно было выйти, она сообщалась только со смежными помещениями, где находилась туалетная, на окнах которой были такие же частые решетки, как и в нашей спальне. Мебели практически не было: стул и стол возле кровати, застеленной скверным ситцевым покрывалом, несколько деревянных сундуков; в соседнем помещении продавленные стулья, биде и общий туалетный столик. Все это я обнаружила на следующий день, теперь же была всецело поглощена своими страданиями. О Небо праведное, неужели любое доброе движение моего сердца непременно должно быть наказано! Какое же зло я совершила, великий Боже, придя в этот монастырь, дабы исполнить свой благочестивый долг? Чем оскорбила я Небеса, за что приходится мне платить столь непомерную цену? О непостижимые пути Провидения, соблаговолите хоть на миг приоткрыть передо мной вашу тайную завесу, чтобы удержать меня от бунта против ваших законов! За печальными размышлениями последовали горькие слезы. Мои рыдания были прерваны Омфалой, которая к концу дня подошла к моей кровати.

«Милая, подружка, – сказала она, – я понимаю тебя, но все же тебе не надо падать духом; я, как и ты, проплакала первые дни, а теперь привыкла. Ужас нашего положения не столько в отвратительных обязанностях вечно удовлетворять похоть этих извергов, сколько в утрате свободы и грубости обращения с нами, что превращает нашу жизнь в этом гнусном доме в истинную муку. Презренные негодяи наслаждаются, видя чужие страдания».

Как ни мучила меня острая боль, я все же на миг забыла о ней и попросила новую подругу подробнее рассказать мне о том, к чему еще я должна быть готова в будущем.

«Слушай, – начала Омфала, присаживаясь рядом. – Я доверюсь тебе, помни об этом и не злоупотребляй моей откровенностью. Больше всего настораживает неизвестность участи тех, кто покидает обитель. Наше затворничество не позволяет нам узнать все, однако нам известно, что девушек, освобожденных монахами, больше никто никогда не видел. Монахи сами предупреждают нас, что мы здесь в пожизненном заключении. Тем не менее, каждый год исчезают две-три девушки. Что с ними происходит? Может, эти подлецы отделываются от ненужных свидетелей? Иногда они подтверждают это предположение, иногда отрицают; от них ничего не добьешься. Каждая из девушек, покидающих обитель, клятвенно заверяла остальных, что подаст жалобу на монахов и будет добиваться освобождения подруг, но ни одна из них никогда не сдерживала обещания. Как усмиряют монахи возможных жалобщиц? Как добиваются их вечного молчания? Новенькие никогда ничего не знают о прежних. Что же ожидает этих несчастных? Вот что терзает нас, Софи. Эта мучительная неопределенность отравляет нам существование. За четырнадцать лет моего пребывания здесь сменилось более пятидесяти девушек. Все они уходили на моих глазах. Где они теперь? Почему все клялись помочь, и ни одна не исполнила клятвы? Обычно нас здесь четыре, по меньшей мере в этой комнате, ибо мы более чем уверены, что существует другая башня, подобная нашей, где содержится столько же девушек. Многое в поведении монахов убеждает нас в этом, но если даже эти подруги по несчастью и существуют, мы все же никогда их не видели. Одно из самых неопровержимых доказательств этого факта – то, что монахи никогда не пользуются нашими услугами два дня подряд. Если нас использовали вчера – мы будем отдыхать сегодня. А наши распутники не могут воздерживаться ни дня.

Причины освобождения непредсказуемы, они не зависят ни от возраста девушек, ни от перемен в их внешности, ни от потери интереса к ним. Все решает каприз монахов, именно по их случайной прихоти нас отправляют в этот роковой отпуск, о сроке и назначении которого нам не суждено узнать. Я застала здесь семидесятилетнюю старуху, которая ушла прошлым летом. Пока держали дряхлую старуху, сменили более двенадцати юных особ, которым не исполнилось и шестнадцати. Отсюда уходили и через три дня после появления, и через месяц, и через несколько лет; здесь нет никаких общих правил, кроме произвола монахов или скорее их причуд. Покорность и терпеливость ровным счетом ничего не значат. Я видела тех, кто предупреждал все их желания и получал отставку через шесть недель. Другие же, угрюмые и своенравные, держались здесь много лет. Таким образом, бесполезно рекомендовать новеньким определенную манеру поведения. Фантазии монахов разбивают все законы и всякую определенность.