Игорь Михайлов - Сказка, скользкая немножко

Вновь луна в последней фазе...

С языка вся кожа слазит,

впору в слезы, впору в крик,

сводит судорогой язык...

Тут язык, борясь с бедою,

сунул он в ведро с водою,

а вода как зашипит,

пар столбом как повалит,

будто сталь он закаляет

и в ведерко опускает...

А она: - Ебена мать!

Как ты смеешь остужать?!

И опять мученье то же:

от пизды бедняк не может

отойти, как часовой:

то по стрелке часовой,

то против нее он лижет,

то подальше, то поближе,

то по кругу обойдет,

то диаметром пройдет,

трет пошире, трет поуже...

На язык, как в дождь на лужах,

повскакали пузыри,

а ее все три да три!

Злая боль язык тревожит,

он ни пить, ни есть не может,

похудел и подурнел,

словно двадцать лет болел,

почернел и запаршивел,

поседел и оплешивел,

а царевна - мало ей!

все свое: быстрей! быстрей!

Третий месяц на исходе,

Пиздолиз тоской исходит...

Вот уже сравнялось три

а ее все три да три!

И язык уж притупился,

всюду язвами покрылся,

а царевна - мало ей!

все - скорей, скорей, скорей!

Пиздолиз уже чуть дышит,

под собой пизды не слышит,

мыслит: - Братец мой родной,

отправляюсь за тобой!

Полон смертною тощищей,

он в последний раз в пиздищу

язычище запихнул,

да и ноги протянул...

А царевна завопила:

- Я ж совсем-было спустила!

Месяц, может быть, еще б

и меня бы он проеб!

И в отчаянье царевна

на пол спрыгнула и гневно

вновь пиздою об пол трет:

вправо-влево, взад-вперед...

Все бегут в испуге жалком,

прячут копья, пики, палки,

прячут стулья, прячут лом,

кошку с цепким коготком,

прячут вилку, прячут ножик,

стол с четверкой острых ножек,

чтоб царевна сгоряча

не поранилась, дроча...

ГЛАВА 4

Той порою мать, вздыхая,

Пиздолиза ожидая,

дни считает... Нет и нет!

Пиздолизов сгинул след.

Не поставить ли с азарту

на оставшегося карту?

И, сомнениями полна,

ищет младшего она.

Ваня спит в хлеву беспечно,

по своей привычке вечной

чешет яица во сне,

весь испачкавшись в говне.

Мать сыночка оглядела,

повздыхала, покряхтела

и, в сердцах махнув рукой,

воротилася домой.

Ваня дальше спит беспечно,

чешет яйца бесконечно

и пускает из ноздри,

как младенец, пузыри.

Вдруг Иван вскочил невольно:

кто-то за хуй, да пребольно,

как ухватит! Сладкий сон

он покинуть принужден.

Глянул Ваня в яйца. Что же

он там видит? Правый Боже!

Мандавошку - но в арбуз

ростом! - Ах ты подлый гнус!

крикнул он. - Да как ты смеешь!

Ну, сейчас ты пожалеешь!

Паразита снял с волос

и кулак над ним занес.

Но ему: - Постой немножко!

отвечает мандавошка

человечьим языком,

да притом еще баском.

- Я - царица мандавошек.

Не оставь ты бедных крошек

без царицы! Друг ты мой,

в чем вина перед тобой

божьей твари Мандавошки?

Что порой кусну немножко

за муде твои? Вот на!

Кушать ведь и я должна!

Не дави меня, Ванюша,

не губи мою ты душу,

отпусти... Иван глядит...

- Что же, ладно, - говорит,

бог с тобой... Зевнул, тоскуя,

и опять на боковую

было норовил. Но вошь:

- Встань-ка, Ваня! Сон хорош,

жизнь - лучше. До могилы

ты меня попомнишь, милый.

Важной тайной я с тобой

расквитаюсь, ангел мой.

Слушай, милый человечек:

за петлями рек и речек,

за кирпичною стеной,

за коричневой горой,

за болотами пустыми,

за лесами за густыми

царствует в стране отцов

славный царь Елдабаоф.

А царевна Непроеба

доведет царя до гроба:

видно, бес в нее взошел

похотлива, как козел.

Царь повсюду возвещает,

что полцарства обещает

дать тому, кто б не ленясь,

грозной кары не боясь,

дочку цареву родную,

Непроебу дорогую,

будь то барин аль холоп

разом до смерти заеб!

Та задача трудновата:

заколдована пизда-то!

Но и тайны под замком

мандавошкам нипочем.

Ну-ка, Ваня, одевайся

да в дорогу собирайся.

По речушке вверх иди,

будет мостик впереди.

А по берегу, по краю,

вьется тропка небольшая,

утыкаясь в лес густой.

Двинешь вправо той тропой.

Перейдя поляну, прямо

через лес иди упрямо.

Двое суток как пройдешь

на пещеру набредешь.

Лезь в нее. Как свет завидишь,

на большое поле выйдешь.

Вбок немножко, под холмом,

есть лукошко в поле том.

А в лукошке том волшебном

талисман лежит целебный,

заколдованный гондон.

Самоеб зовется он.

Близ Гондона-самоеба

огнедышащая Жопа

кверху сракою лежит

и гондон тот сторожит.

Как бы Жопа ни пугала,

не страшись ее нимало.

Крикни: "Самоеб, ты мой!"

и смелей хватай рукой.

С ним пойдешь в тот город древний.

Ни царю и ни царевне

про гондон не говори,

не показывай смотри.

Станет спорить царь задорно

ты свое тверди упорно:

пусть, мол, хуй твой не хорош,

но царевну заебешь.

Будет страшно - не пугайся,

будет власть - не зазнавайся

и меня не забывай.

Ну, будь счастлив - и прощай!

С божьей тварью Мандавошкой

распростившись, в путь-дорожку

собирается Иван.

Нацепил другой кафтан,

хлеба захватил краюшку,

мать расцеловал старушку.

Та ему: - Куда идешь?

Ведь ни за хуй пропадешь!

Он ответствует солидно:

- Пропаду ли - будет видно,

только скоро за тобой

я гонцов пришлю домой.

Вот подходит Ваня к речке,

видит мостик недалечко.

Тут присел, перекусил,

переспал, набрался сил.

Дальше берегом по краю

вьется тропка небольшая,

упираясь в лес густой.

Двинул вправо тропкой той.

Вот лужайка. Ваня прямо

в лес дремучий прет упрямо.

Не спеша передохнет,

подзакусит - и вперед.

Долго ль, коротко ль шагает

на пещеру набредает.

День и два ползет по ней

смотрит - сделалось светлей.

Вот он выбрался и скоро

вышел в поле. Ростом с гору

задница пред ним лежит

и лукошко сторожит.

Ваня - к ней. Не тут-то было!

Жопу всю перекосило,

поднялась, как на дрожжах,

расщеперилась, дрожа,

вся от гнева покраснела,

заурчала, зашипела.

да как брызнет вверх огнем

жидким пенистым говном!

Мигом небо помутилось,

злая вонь распространилась,

пожелтели все поля,

вся обуглилась земля,

звери сдохли, с неба птицы

стали мертвые валиться,

и с кирпич величиной

за Ивановой спиной

стали говна сыпать градом,

разрываясь, как снаряды.

Чуть живой, зажавши нос,

наш Иван к земле прирос.

Вдруг на время тихо стало:

видно, Жопа отдыхала,

но, лишь дух перевела,

снова дуться начала.

Тут, оправившись немножко,

вспомнив речи Мандавошки,

Ваня во весь голос свой

крикнул: - Самоеб, ты мой!

Боже мой, что с Жопой стало!