Неизвестен Автор - Слово для Ларисы

- Ну мне-то можно сказать, - говорю, - сама говорила, что у нас с тобой никаких секретов нет!

- Это не секрет, а просто тебя не касается, - а сама в сторону смотрит.

- У меня может быть своя личная жизнь или я должна перед тобой отчитываться?

- Да нет, - говорю - конечно, не надо отчитываться, но это ведь меня тоже касается! Это и мое дело тоже!

И за руку ее взял, повернул к себе. Она дернулась, руку вырывает. Я держу.

- Пусти, - кричит, - немедленно!

Отпустил. Помолчали. Как ей объяснить?

- Понимаешь, - говорю, - мы ведь всегда все друг другу рассказывали. Зачем нам обманывать, я ведь тебе ничего не сделал!

Вижу, ее проняло. Опять помолчали. Повернулась, смотрит.

- Ты уверен, что этого хочешь?

- Да.

- Хорошо, - и села, обняв колени.

Задумалась. Ну а потом вдруг и выложила:

- Я думала у меня это прошло, но вот опять... Я его люблю... Он был такой красивый, такой большой. Мать по сравнению с ним совсем не смотрелась. Подтянутый, всегда в чистой рубашке. И пахло от него замечательно. Когда мать мне его представила Павлом Васильевичем, он засмеялся. Да так здорово, так красиво, мать и сама тоже прыснула, хотя и старалась серьезную физиономию состроить. А потом, через неделю, говорит, что звать его я могу как хочу - хоть Пашка-папашка. И опять же смеется. Ну, я его в папашку и переделала. Я тогда в седьмой класс уже ходила, мне пятнадцать исполнилось - так он мне на день рождения французские духи подарил и сережки с селенитом. Ух, до чего красивые - ни у кого таких нет! И шампанское сам принес. Мы тогда с друзьями и девчонками у нас собрались, а с родителями договорились, что они в кино пойдут. Мальчишки, конечно, вина принесли потихоньку - "чтобы никто не догадался". Но тут-то шампанское! Да еще фирменное! Вот папашка дает! Мать было визжать - мол, рано им еще, а он ей "Почему это рано? Пора!" И сам открыл. "Первый тост, - говорит, - должен отец сказать". И ко мне: "Будь счастлива, котенок! " Выпили они с матерью и ушли...

Ну, я к тому времени, конечно, уже и школьные романы с записками, кино и мороженными крутила, и курить пробовала. И с мальчишками целовалась, обнималась, но ничего такого обычно не позволяла, потому что уже как-то раз попробовала - и не понравилось. Это в пионерлагере, когда в пятом классе была. Там и в кис-кис, и в "ромашку" по ночам играли; и в беседке свидания назначали, письма любовные писали. Ерунда это все, конечно, и детство. Так вроде ничего казалось, да и от прыщиков на лице полезно, говорят. Но мальчишки, они просто идиотики какие-то, и, как говорила моя подруга Марина (ее взрослые называли нехорошей девочкой), от них удовольствия меньше, чем от сырой морковки. Правда, сама я этим не занималась, так что не знаю. Но остроты дурацкие - это точно. Галдят, пихаются, угловатые какие-то. В пропотевших рубашках с грязными воротниками и с прыщами на лбу. Фу! А у Пашки движения, как у сильного большого зверя, и голос такой - мурашки по хребту бегут, да и сказать есть что. Он меня любил, все дарил всякие вещицы премилые. А я его просто обожала. Да не виделись, так я ему с разбега на грудь - прыг! Он меня подхватит, да как закружит! В шею уткнусь и шепчу: "Папка, миленький"... А он смеется и голову мою целует, и по заду хлопает. - "Отъелась без меня, свинка?" И в ухо мне тихонько хрюкает. Однажды рисовал меня в мастерской только волосы не темные, а почему-то розовые. "Я так вижу," - говорит. Вроде шутит, но лицо серьезное, такое, что внутри все замирает, краснею, и глаза отвести хочется. Я после этого в рыжий цвет покрасилась - все ближе к розовому. Мать меня все услать норовила - чтобы с Пашкой побыть, а я вредничала, все назло ей делала. Ну он за меня всегда заступался...

Прошлым летом были мы у озера - дачу снимали. Как-то утром мать на работу уехала, а я наверху в своей комнате замерзла (дождь шел, сыро было и холодно) - и спустилась вниз. К Пашке в кровать залезла - он выходной был. А он спит, словно большой ребенок, подушку обнял, и лицо такое доброе, беззащитное. Теплый весь, как печка. Я так к нему подползла и прижалась, а он во сне меня обнял. У меня сразу сердце забилось, в висках забухало. А Пашка дернулся, пробормотал что-то и мне в щеку уткнулся. Я его и поцеловала - сама не знаю, как вышло. Он глаза не открывает, в полусне улыбается. Ну, я вспомнила, как Марина учила меня целоваться чтобы язык шевелился как жало, - и еще его поцеловала. В губы. А потом руку его взяла и себе на грудь положила. Тут он окончательно проснулся, на меня вытаращился и приподнялся. Удивленно так говорит: "Ты что! Ах дрянная девчонка!" Но лицо совсем не сердитое, и я его за шею - хвать! И повисла, когда он на руки оперся. И опять поцеловала. Ну тут он руки согнул, опустился, и меня к кровати прижал всем телом. А потом тоже поцеловал. Да так сладко, что у меня дыхание перехватило и в животе, внизу, тепло сразу стало. А когда чуть на бок отвалился и рукой мне от горла до пупа провел (а рука такая нежная! но за сосок цепляется), я даже задрожала вся - и зубы застучали. Только и смогла простонать каким-то чужим хриплым голосом: "Еще..." И руку его, к себе прижимая, ниже по животу толкнула... Потом плохо помню - очнулась, а он меня за плечи трясет и в лицо заглядывает. Озабоченно. Я только смогла улыбнуться из последних сил (все тело сладко ломило и ныло) и говорю: "Спасибо..." - так в каком-то фильме делала героиня. Еще успела сказать, чтобы никому ни слова, а то меня мать убьет. И тут же уснула. Он вместо ответа мне руку на голову положил. Потом, помню, еще разбудил меня - дал какую-то таблетку и стакан воды... Во сне все продолжалось, мне хотелось спать вечно...

Проснулась я уже после обеда. Внутри что-то поднывало - у него все оказалось слишком большим для меня. (Я потом еще неделю ходила, стараясь пошире расставлять ноги и временами поеживаясь от боли). На столе был обед, а Пашка уехал в мастерскую.

В следующую же ночь, когда я только представила, что он завтра будет спать с матерью, я чуть не умерла от ревности. А потом так вешалась на папашку и улыбалась ему, что мать странно посмотрела. И спросила, с чего бы это я сияю, как самовар. Пашка, видимо, старался меня избегать. С неделю ему это удавалось. Наконец, я его поймала, когда он, сидя в лодке, отправлялся на рыбалку, и мы сначала сплавали на небольшой остров в камышах (от лодки до полянки я ехала на широких плечах папашки).

Потом он отвез меня обратно. Я излечилась от лихорадочного возбуждения и беспричинных улыбок и смешков. Он стал нежен и больше не сопротивлялся моим домогательствам - я сказала, что иначе буду гулять с кем попало (я, конечно, врала) или все всем расскажу. Впрочем, это было уже неважно - Пашка признался, что тоже любит меня. Но иногда я чувствовала себя такой несчастной, что по ночам горько и безнадежно плакала, сама не знаю о чем.