Ирвин Уэлш - Trainspotting

— Жаль только, что все мы высохли, — говорю я и поднимаюсь, чтобы идти.

— Ага, точно, — говорит Джонни Свон, уже спокойнее.

Самое время валить.

Зима в Уэст-Грэнтоне

Томми классно выглядит. Это ужасно. Он умрёт. Может, через несколько недель, а может, лет через пятнадцать Томми не станет. Есть вероятность, что со мной произойдёт то же самое. Но разница в том, что Томми обречён.

— Привет, Томми, — говорю я. Он так классно выглядит.

— Угу, — отвечает он. Томми сидит в продавленном кресле. В воздухе пахнет сыростью и мусором, который давным-давно пора было выбросить.

— Как самочувствие?

— Ничего.

— Хочешь поговорить об этом? — спрашиваю нехотя.

— Не особо, — отвечает он неуверенно, будто бы хочет.

Я неуклюже сажусь в точно такое же кресло. Оно жёсткое, из него торчат пружины. Много лет назад это было кресло какого-то богача. Но не меньше двух десятилетий оно провело в домах бедняков. И вот попало к Томми.

Теперь я вижу, что Томми выглядит не так уж хорошо. Чего-то не хватает, какой-то его части, как в незаконченном «пазле». Это не просто шок или депрессия. Кажется, будто какая-то частица Томми уже умерла, и я её оплакиваю. Теперь я понимаю, что смерть — это не событие, а процесс. Обычно люди умирают постепенно, по нарастающей. Они медленно чахнут в домах и больницах или в местах вроде этого.

Томми не выбирается из Уэст-Грэнтона. Он порвал с матерью. Это квартира с «варикозными венами»: её называют так из-за потрескавшейся штукатурки на стенах. Томми получил её вне очереди. В списке ожидающих значилось пятнадцать тысяч человек, но никто не захотел брать эту квартиру. Это тюрьма. Но мэрия не виновата: правительство заставляет её продавать хорошее жильё, а ништяки отдавать таким, как Томми. С политической точки зрения, это вполне оправдано. Они не голосуют за правительство, так зачем же заморачиваться и делать что-то для людей, которые вас не поддерживают? Что касается морали, это другое дело. Но какое отношение имеет мораль к политике? Там всё крутится вокруг бабок.

— Как в Лондоне? — спрашивает он.

— Нормально, Томми. Почти так же, как здесь.

— Ну да, расскажи, — говорит он язвительно.

На тяжёлой фанерной двери большими чёрными буквами было написано: ЧУМНОЙ. А ниже: ЗАРАЗА и НАРИК. Малые гопники достанут любого. Правда, никто ещё не говорил этого Томми в лицо. Томми — парень не промах, он верит в то, что Бегби называет «дисциплиной бейсбольной биты». Кроме того, у него есть крутые кореша, например, Порошайка, и не столь крутые кореша, например, я. Но, несмотря на это, Томми становится всё более ранимым. Количество его друзей уменьшается по мере того, как его потребность в них растёт. Такова обратная, точнее, превратная, арифметика жизни.

— Ты сдал анализ? — спрашивает он.

— Да.

— Чисто?

— Угу.

Томми смотрит на меня. Он злится и умоляет одновременно.

— Ты кололся больше, чем я. И одной машиной. С Дохлым, с Кизбо, с Рэйми, с Картошкой, со Свонни… с Метти, ёб твою мать. Только скажи мне, что ты никогда не ширялся Меттиным баяном!

— Я никогда ни с кем не ширялся одним баяном, Томми. Все это говорят, но я никогда не ширялся одним баяном, по крайней мере, в «тирах», — сказал я ему. Странно, что я забыл про Кизбо. Он сидит на системе уже года два. Когда-то я собирался даже сходить к нему и раскрутить его на ширку. Однако я знаю, что никогда бы до этого не дошёл.

— Не пизди, сука! Ты ширялся! — Томми наклоняется вперёд. Он начинает реветь. Помню, я думал, если он начнёт реветь, то я тоже могу распустить сопли. Но сейчас я чувствовал только мерзкую, удушающую злость.

— Никогда в жизни, — качаю я головой.

Он садится на место и улыбается самому себе. Даже не глядя на меня, задумчиво говорит, уже безо всякой горечи:

— Странно как-то всё получается, да? Ты вместе с Картошкой, Дохлым, Свонни и всей толпой присадили меня на «эйч». Я сидел себе и бухал со Вторым Призёром и Франко и стебался над вами, называл вам самыми последними дебилами на свете. Потом я поссорился с Лиззи, помнишь? Пришёл к тебе на флэт. Попросил, чтоб ты меня вмазал. Я думал, что должен всё хоть раз в жизни попробовать. Вот и допробовался.

Я помню. Господи, это было всего несколько месяцев назад. Некоторые бедняги сильно предрасположены к определённым наркотикам. Как, например, Второй Призёр — к «синьке». Томми очень плотно присел на ширку. Никто не может его контролировать, но я знавал некоторых чуваков, которые смогли к нему приспособиться. Я спрыгивал несколько раз. Спрыгнуть и снова подсесть — это всё равно, что вернуться в тюрьму. Каждый раз, когда садишься в тюрягу, вероятность того, что ты сможешь изменить свою жизнь, уменьшается. То же самое, когда снова присаживаешься на «чёрный». Уменьшается вероятность того, что когда-нибудь ты сможешь обходиться без него. Неужели я виноват в том, что у меня была при себе гера, когда Томми попросил сделать ему первый укол? Возможно. Вполне вероятно. Насколько я виноват в этом? Достаточно.

— Мне очень жаль, Томми.

— Я не знаю, что мне, на хер, делать, Марк. Что мне делать?

Я сидел, понурив голову. Мне хотелось сказать Томми: «Просто живи. Вот и всё. Следи за своим здоровьем. Может, и не заболеешь. Посмотри на Дэви Митчелла. (Дэви — один из лучших друзей Томми.) У него ВИЧ, а он никогда в жизни не ширялся. Дэйви прекрасно себя чувствует. Ведёт нормальную жизнь, ничем не хуже остальных.»

Но я знал, что Томми не поведётся на этот порожняк. Он не Дэви Митчелл, тем более не Дерек Джармен. Он не сможет закрыться в своей скорлупе, жить в тепле, есть доброкачественную свежую пищу и выдавать новые идеи. Он не проживёт ни пять, ни десять, ни пятнадцать лет, чтоб потом загнуться от пневмонии или рака.

Томми не переживёт даже этой зимы в Уэст-Грэнтоне.

— Мне жаль, чувак. Очень жаль, — твержу я.

— «Чёрный» есть? — спрашивает он, поднимая голову и пристально глядя на меня.

— Я спрыгнул, Томми. — Когда я сказал ему это, он даже не улыбнулся.

— Тогда одолжи денег. Скоро пришлют чек за квартиру.

Я роюсь в карманах и вытаскиваю две скомканных пятёрки. Я вспоминаю похороны Метти. Сто пудов, что Томми будет следующим, и ни хуя тут никто не сделает. В особенности, я.

Он берёт деньги. Наши взгляды встретились, и между нами что-то промелькнуло. Я не могу точно сказать, что это было, но уверен, что-то очень хорошее. Оно длилось какой-то миг, а потом исчезло.

Шотландский солдат

Джонни Свон рассматривает в зеркале ванной свою обритую наголо голову. Длинные грязные волосы он состриг несколько недель назад. Теперь нужно избавиться от этой растительности на подбородке. Бритьё — такая мука, когда у тебя одна нога, а Джонни до сих пор не научился сохранять равновесия. Однако, с грехом пополам, ему удаётся довольно сносно побриться. Он решил, что никогда больше не сядет в инвалидную коляску, это уж точно.