Марк Ренуар - Пятьдесят три карты

отрежу локон?

- Вы очень добры ко мне. Чем я заслужил ваше внимание?

- Ничем. Вы интересный мужчина. Вы мне нравитесь. Она

поднялась с пуфа и подошла к трюмо. Отыскав ножницы, она

быстро отрезала длинный локон у виска.

- Нате! - она бросила мне волосы, и они, как тоненькие

серебряные змейки, рассыпались передо мной. Я бережно

подобрал их и положил в портсигар. А она причесалась,

протерла лицо и руки духами и села на свое место.

- Почему вы такой робкий и молчаливый?

- Я не молчаливый. Я просто поражен вами и всем этим

и никак не могу придти в себя.

- Хотите, я покажу вам журналы, в которых помещены мои

портреты? - Она подошла к шкафчику с книгами и вытащила

оттуда целую кипу, - вот я во Франции на конкурсе красоты

Мисс Вселенная 1945 года. А вот я в Дании... А вот это в

Бельгии. Смотрите, какой шикарный кабриолет. Я специально

привезла его из Америки, чтобы ошарашить королеву.

- Получилось?

- Еще бы. Королевой была я, а она только присутствовала

при мне. Салина выбрала из кучи один красочный журнал и

показала его мне. На обложке фотография женщины в таком

тонком платье, что можно было бы считать ее просто голой.

На ее руках были черные перчатки, инкрустированные

блестками, в черных волосах пламенем горела рубиновая роза.

Сквозь узкие прорези черной бархатной маски просвечивали

искорками зрачки глаз.

- Узнаете, кто это?

- Наверное, вы.

- Это я так была одета в прошлое рождество на празднике в

Майами, там было много почтенных дам, они шарахались от

меня, как от чумы, - со смехом сказала она, любуясь своей

фотографией, - Но все остальные были потрясены

экстравагантностью моего костюма, парни бегали за мной

толпами. На них смешно было смотреть. Один до того

разгорячился, что в самозабвении слизывал пот с моего плеча

во время танца. Я очень люблю, когда на меня смотрят

мужчины. Мне приятно наблюдать, как возбужденные моим голым

телом, они всем телом начинают трепетать от плотского

возбуждения. Они шарят по мне глазами и чудится, будто на

глазах у всей публики меня гладят по самым сокровенным

местам, будто взгляды этих мужчин проникают в меня, как

плоть в плоть. О, я упиваюсь этим и мне хочется в такие

минуты еще больше раскрыться их взорам и отдаться

одновременно всем.

Салина закрыла глаза и запрокинула голову, исступленно

шепча:

- Как жаль, что люди ограничили себя пресловутой моралью,

сковали себя навеки золотыми цепями нравственности и самое

чудесное во всей вселенной назвали пороком. Ах, люди, люди,

- вырвалось у нее. Она встала с дивана и подошла к окну.

Воцарилась неловкая тишина. Я не знал, что ответить ей на

этот довод и водопад страсти и, чувствуя себя виноватым,

уткнулся в журналы. - Зачем мы с вами ушли от всех?

вдруг спросила она, - Там было скучно, а здесь еще

скучнее. Боже! Как надоела эта скука! Как опротивел мир

со всеми его мелкими, до смешного ничтожными людьми, с его

никому не нужной целомудренностью и лживой нравственностью,

а в душе у нее зловонный букет такого порока и разврата, что

кажется, она сплошная багровая дыра, в которую чуть ли не

каждый раз вниз головой бросаются мужчины. А эти

безобразные псы, жаждущие вина и оргии, в минуты потрясения

вдруг начинают громко вещать о морали, о нравственности,

пренебрежительно говорить - шлюха, с которой вчера извивался

в постели, вкушая сладости, которых ему никто, кроме женщин,

не даст... Вы смотрите, в каких условиях мы живем, почему

юбки должны быть до колен, а не ниже и не выше, почему я

могу оголить почти всю грудь, но только не соски? Почему я

на пляже могу ходить голая, а по городу обязательно

одеваться с головы до ног? Чушь какая-то. Вот мне хочется

сейчас раздеться, я хочу отдохнуть от тугого платья, но вы

здесь и мне неудобно уже это делать, если вы не отвернетесь.

Ну, что же вы молчите? Ответьте мне.

- Я с вами во многом согласен, но кроме сочувствия ничего

сказать не могу. У меня это с кровью матери, еще из утробы.

Мы, немцы, высоко ценим целомудрие и нравственность, для нас

это не просто слова, а культура жизни.

- Ах, вы мелете чепуху! - перебила она меня, раздраженно

отмахиваясь, - Мы... Немцы... У вас не меньше проституток,

чем во Франции, вы тоже толпами лезете смотреть голое ревю и

печатаете миллионами порнографические фотокарточки, - теребя

свой шелковый платок, она прошлась по комнате и подсела ко

мне, - А все-таки, вы, немцы, необычный народ. В вас нет

бесшабашной веселости и милого юмора французов, в вас нет

шокирующей развязности американцев, нет культурной учтивости

швейцарцев и раболепной лести арабов. Салина сидела так

близко ко мне, что я ощущал мелкую дрожь ее ног. Задумчиво

уставившись в пространство, она молчала.

- Зачем вы мучаете себя такими нелепыми мыслями?

спросил я ее, как-то бессознательно опуская руку на ее

колено. Она вздрогнула, как под ударом электрического тока,

взглянула на меня, отодвинулась.

- Идите в гостиную. Я хочу побыть одна, - и как бы

извиняясь, добавила, - Я от скуки совсем больна, а вы для

меня неподходящее лекарство. Идите, и если Карл еще не

уехал, шепните ему, чтобы он пришел сюда. Мне хотелось ее

избить, месить как тесто, меня душило бешенство. Мое

самолюбие было растоптано ее острым изящным каблучком, и это

требовало отмщения. Я сдержал свой порыв ярости, вяло пожал

ее холодную руку и вышел. Проходя в дверь, я незаметно

отодвинул гардину на окне так, чтобы образовалась довольно

приличная щель. В дом я не пошел, а спрятался в ближайшем

кусте. Через минуту, убедившись, что за мной не следят, я

подошел к беседке и отыскал свою щель. В полумраке я едва

различил фигуру Салины. Она сидела все на том же месте и в

той же позе. Прошла минута, две, три. Она нетерпеливо

взглянула на часы, потом прошлась по комнате почти до двери

и вернулась к зеркалу. Потом она стала собирать журналы,

подолгу разглядывая некоторые из них. Уложив журналы на

место в шкаф, она посмотрела на часы и принялась расхаживать

по комнате. Взглянув на дверь, она вдруг остановилась, с

минуту подумала и стала раздеваться. Сняла платье и

осталась только в очень маленьких трусиках, которые

блестящей ленточкой прикрывали низ живота, она стала

осторожно растирать оголенные груди, любовно разглядывая

себя в зеркале. Покончив с массажем, она сняла туфли и

чулки и забралась на диван. Долго укладывалась, выбирая

позу и, наконец, затихла.

- Это она так ждет Карла, - мелькнула у меня мысль, от

которой мне стало не по себе. - Я для нее плохое лекарство,