Таня Кадзи - Русская гейша. Тайны обучения

«Ишь, как потратился», – подумала я, принимая дары и приглашая его присесть.

– Хорошо вновь очутиться в нормальной обстановке, – вздохнул Антон, развалившись на диване. – А то все эти циновки на полу и татами в спальне уже порядком поднадоели. Знаешь, я иногда ловлю себя на мысли, что и размер комнаты стал определять по чисто японским меркам. – Он хохотнул. – Представь, приеду к себе в Кострому и скажу: «Н-да, что-то маловата моя комната! Всего четыре с половиной татами!» И мама упадет.

– А ты из Костромы? – удивилась я.

– Ну, да. Учился в Москве в Плехановке, но не окончил. Женился, как ты знаешь, на скрипачке. Она москвичка. А дальше видишь, все как обернулось.

Антон горестно вздохнул и открыл бутылку. Я подала стаканы. Мы выпили.

– Но какого черта ты тут торчишь? – спросила я.

– Не могу пока уехать. Ведь я муж своей жены. Я и на концерты Токийского филармонического всегда хожу, – тихо добавил он. – На нее из зала смотрю. И на кларнетиста тоже.

Он замолчал. Я подошла и села к нему на колени.

– Ты такая славная, – сказал он и нежно поцеловал меня за ухом. – Но уже распустились ирисы, скоро зацветут азалии и глицинии, и начнется сезон дождей. И ты сбежишь, – уверенно добавил Антон.

– Почему это? – нахмурилась я, гладя его щеку.

Мне невыносимо захотелось чисто мужской ласки, крепких объятий и жадных поцелуев.

– Потому что дожди здесь – это не наши ливни. Это самые настоящие водопады, обрушивающиеся с неба и выбивающие зонты из рук. И потом эта противная сырость, которой пропитывается все вокруг.

Антон бережно опустил меня на диван, лег сверху и начал целовать, не отрываясь, так, что у меня захватило дух. Я нащупала пальцами ширинку его узких джинсов и медленно расстегнула. «Нефритовый стебель» бугрился в трусиках, и его твердость возбуждала. Я высвободила его и лизнула. Несмотря на то, что я еще не так и много знала о гейшах, но уже поняла, что они, несомненно, искусны в сексе. И я решила начинать набираться опыта. К тому же Антон мне нравился и притягивал чисто физически. Я нежно облизывала и даже начала получать удовольствие.

– Осторожно, – прошептал он. – У меня очень чувствительная кожа, и ты можешь невольно сделать больно.

– Извини, – ласково сказала я, играя «нефритовым стеблем» в ладони.

– Видишь, у меня небольшое ущемление, – сказал Антон. – Нужно бы сделать самое банальное обрезание, и тогда головка высвободится. Но все не могу решиться.

«Что сказала бы настоящая гейша в этом случае?» – подумала я, преодолевая желание ответить что-нибудь ничего не значащее и приступить к активным ласкам.

– Если тебе это мешает, то, конечно, лучше сделать, – сказала я, слегка сжимая пальцами ствол у основания.

– Не то чтобы очень, просто иногда чувствительно и неприятно от грубых прикосновений.

– Я буду предельно осторожна и нежна, – тут же пообещала я.

И начала медленно и мягко поглаживать и чуть сжимать. Антон откинулся и тихо застонал. Я провела языком по его животу и забралась в пупок. Мои пальцы не отрывались от его ствола. Он вдруг перевернул меня на спину, резко развел ноги и замер, созерцая.

– Я забыл презерватив, – глухо сказал он. – У тебя нет?

– Я абсолютно здорова, – уверенно произнесла я.

Мысль заразиться совершенно меня не смущала.

– Я тоже, – сказал Антон.

И не успела я слова сказать, как он навалился на меня.

Из светло-зеленой записной книжки с изображением горы Фудзи на обложке:

«Импульс… Это не мысль, это мистификация, в ней нет ничего серьезного. Судороги раздавленного паука тоже называются каким-то импульсом. И существует, несомненно, импульс, подсказывающий: ничего не предпринимать».

«Я благословляю это безобразие. Благодаря существованию безобразного я смог лучше узнать прекрасное, что есть во мне, что есть в людях. Мало того, я смог лучше узнать и то безобразное, что есть и во мне и в людях».

«Чтите гармонию и возьмите за основу не действовать наперекор».

«Тот, кто судит со стороны: эта женщина – порочна, эта – добродетельна, ничего не знает о любви».

На следующее занятие госпожа Цутида пригласила учителя игры на сямисэне. Это был пожилой японец с круглым, по-настоящему луноподобным, лицом и узкими, словно щелочки, глазами.

– Онодэра-сан, – представила мне его госпожа Цутида. – Он очень опытный преподаватель.

– Коннити ва [10], – вежливо поздоровалась я.

И напряглась, представив, сколько мне придется заплатить за уроки, которые мне, как я тогда думала, нужны не были. Я села в кресло и с выжиданием на него посмотрела. Госпожа Цутида вышла из комнаты, а он открыл небольшой футляр. Достал части инструмента и ловко соединил их. Потом что-то сказал по-японски. Я промолчала, так как плохо понимала этот язык. Господин Онодэра снова что-то сказал, потом заиграл переливчатую неторопливую мелодию. Я слушала с удивлением, не понимая, как из простого трехструнного щипкового инструмента можно извлечь такие сложные и нежные переливы. Он закончил и поклонился. Потом опять что-то сказал. Я вынуждена была позвать госпожу Цутиду, потому что ничего не понимала.

Она мгновенно появилась, невозмутимо улыбаясь. И начала переводить урок на английский. Я узнала, что сямисэн родом из Египта и первоначально его обтягивали змеиной кожей. Впоследствии его корпус из китайского дуба стали обтягивать кошачьей кожей. Раньше инструмент был цельным, и из-за его довольно длинного грифа (88 см) требовался внушительный футляр. Поэтому гейши не могли носить его сами. Это делали их слуги хакоя [11]. Современный инструмент легко разделяется на три части, и поэтому футляр стал намного меньше и легче.

Прочитав мне эту небольшую лекцию, господин Онодэра вновь заиграл.

– «Танец цветов», – сказала с улыбкой госпожа Цутида, когда он закончил.

Я сидела, как истукан, и прикидывала, смогу ли быстро освоить игру на сямисэне. Когда я училась, то помимо обязательного баяна полгода посещала факультатив по игре на балалайке. И даже исполняла на студенческих «капустниках» кое-какие балалаечные хиты. Когда господин Онодэра закончил играть, я машинально громко захлопала в ладоши. Увидев, как его круглое лицо покраснело, я смешалась. Потом поклонилась. Госпожа Цутида с улыбкой смотрела на меня и молчала, словно ожидая чего-то. Я встала, подошла и спокойно взяла инструмент. Господин Онодэра неохотно позволил мне это. Я попробовала пощипать струны и, приноровившись, сыграла знаменитый «Красный сарафан».

– «Не шей ты мне, матушка, красный сарафан. Не входи, родимая, попусту в изъян. Рано мою косыньку на две расплетать. Прикажи мне русую в ленту убирать! То ли житье девичье, чтоб его менять. Пущай, не покрытая шелковой фатой, очи молодецкие веселит собой!..» – пела я тихо и протяжно, закрыв глаза и уносясь мыслями в просторы русской степи с небольшими островками берез и сосенок.