Дэвид Галеф - Плоть

Мы расселись по раз навсегда заведенному распорядку. Кафедра английского языка заняла места впереди кафедры истории. Сиденья с высокими деревянными спинками стояли очень близко друг к другу. Я втиснулся между Элейн и Эриком. Еще до того, как мы сели, Элейн раскрыла мистерию П. Д. Джеймса. Я тоже принес с собой книгу, роман Аниты Брукнер, а Эрик перелистывал «Книгу шуток Дэна Куэйла», что немало меня заинтриговало. Для человека, читающего юмористическую книжку, Эрик выглядел недостаточно веселым.

— Отвратительно, — бормотал он, перелистывая страницы, а один или два раза произнес даже: — Какая мерзость!

Он был похож на оксфордского Дона, просматривающего последние методички кафедры.

Макс сидел сзади нас и разглядывал толпу. Он принес с собой старинный театральный бинокль — странную помесь бинокля и лорнета. Бинокль висел на элегантном черном шелковом шнурке, помеченном инициалами Д. Э. Ф. — Дороти Эльмира Финстер? Дэвид Эванс? Макс был настолько сам по себе, настолько загадочен, что я никогда не задумывался о том, что у него есть родственники. Мне стало интересно, как выглядит его мать. Была ли она полной, была ли она огромной? Пользовалась ли она этим биноклем, когда ходила на «Летучую мышь»? Самое смешное, что Макс рассматривал в бинокль не президиум, а публику.

Я попытался, как делал это много раз до того, проследить его взгляд. Набор человеческих существ, собранных в колизее, согрел бы сердце любого христианского мученика, оказавшегося бы сейчас на арене. Места были заполнены матерями и отцами, совершающими жертвоприношение; младшими сестрами, братьями, двоюродными братьями и сестрами, тетками и двоюродными тетками, подружками и женами и всеми прочими, связанными с выпускниками узами крови, брака или социальных обязательств. Макс, как я понял, искал подходящих женщин.

Бинокль медленно описывал дугу, а потом остановился приблизительно на тридцати градусах. Я толкнул Макса.

— Насколько она велика? Кто это, Макс?

— Откуда я знаю? — огрызнулся он. Видимо, я сбил наводку. — Черт, я, кажется, ее потерял.

— Ничего, найдете другую, не волнуйтесь.

Ты всегда их находишь, подумал я. Он все еще возился с Максиной, но это его не останавливало. Я внезапно представил Макса в возрасте восьмидесяти лет, охотящегося за женщинами с клюкой. Иногда одно только наблюдение за Максом заставляло меня чувствовать себя престарелым дядюшкой. «Вечно пыхтящий и вечно молодой». Но что мог знать Ките о среднем возрасте? Полагаю, многие люди отнюдь не стремятся его достигнуть.

Я обратил взгляд на подиум, где канцлер Таннер был готов начать вступительную речь.

— Мы переживаем сейчас весьма приятное событие, — начал он тоном, не предвещавшим ничего приятного. Почему все обращения по поводу выпускного акта так похожи на застольные спичи в местном Элкс-клубе? Но мне опять-таки думается, что оттого, что этого ждут все присутствующие. Я скосил взгляд влево: Элейн перевернула страницу своей мистерии. Справа Эрик, жутко гримасничая, произнес весьма едкое словцо в адрес писаний Куэйла. Эрик приходил во все большее возбуждение. Такого возбуждения не ждешь от человека, читающего собрание шуток. Я открыл роман Брукнер и попытался сплести свою судьбу с судьбой несчастной женщины — главной героини, страдавшей двойственным отношением к пище.

За вступительной последовала другая речь, произнесенная лысеющим румяным мужчиной, постоянно благословлявшим аудиторию. Я заглянул в программу, лежавшую под книгой. «Благословение университетского капеллана». Я до сих пор не знал, что у нас есть капеллан. Потом священник сошел с трибуны, и на нее взошел Куэйл. Агенты секретной службы незаметно сомкнули ряды. Я заметил, как Элейн перевернула очередную страницу, слышал, как скрежетал зубами Эрик.

— Когда я всматриваюсь в ваши лица, — начал Куэйл с непосредственностью человека, читающего заранее подготовленный текст, — то вижу свет надежды.

Вся речь была выдержана в подобном стиле: страсть к совершенству, вершители собственной судьбы, преодоление препятствий — последняя фраза относилась к нескольким выпускникам, страдавшим физическими увечьями. Мы называли их неполноценными. До этого мы называли их калеками. Среди них был молодой человек из Язу-Сити, родившийся без рук, и местная девушка, страдавшая рассеянным склерозом, и девочка из Джорджии, родившаяся в семье, имевшей двенадцать детей. Последний случай впечатлял сам по себе: администрация впервые публично признала, что нищета равносильна инвалидности. Эрик пробормотал какую-то вежливую непристойность. Кроме того, с трибуны прозвучало упоминание о Вилли Таккере, который собирался осенью вернуться в аудиторию. Я оглянулся и посмотрел на Макса. Он опустил бинокль и что-то записывал.

В конце речи Куэйл произвел решающий выстрел — рассказал о пятидесяти миллиардах долларов на образование, обещанных президентом несколько дней тому назад. После этого в ход снова пошли возвышенные выражения — на этот раз о звездах. Если бы вице-президент знал начатки латыни, он мог бы провозгласить что-нибудь вроде Ad astra per aspera, но латинского он не знал, и поэтому сказал что-то о том, как трудно стать звездой. Большая часть аудитории пребывала в состоянии сонной апатии.

Тут-то все и случилось.

Эрик перевернул последнюю страницу книги и с отвращением ее захлопнул. Встав во весь рост в своих академических оксфордских регалиях, он вытянул вперед руку, словно держа пистолет, и крикнул «Паф!».

Один из агентов службы безопасности, стоявший в президиуме, мгновенно пригнул впавшего в панику Куэйла и спрятал его под массивный стол. Другой агент возник вообще ниоткуда. Он проломился через три ряда сидевших в зале профессоров, скрутил Эрику руки и повалил его на пол. Для того чтобы это сделать, агенту пришлось перекинуть Эрика через спинку стула и швырнуть его в проход, то есть прямо на Макса, который сидел возле этого прохода. Еще два агента пробились сквозь наши ряды и с поразительной быстротой увели Эрика. Все произошло так стремительно, что мы поняли, что Макс пострадал, только после того, как он громко произнес:

— Сукины дети!

Элейн и я попытались помочь ему встать на ноги, но, когда она потянула его за руку, Макс сказал, что не надо этого делать.

— Думаю — черт! — думаю, я опять сломал руку. — Он неуверенно встал, когда в конце его ряда появились два парамедика. — Нет, нет, все в порядке, я могу идти сам, — оповестил он всех тихим, но решительным тоном.

Он нетвердой походкой направился к ожидавшим его людям в белом, словно на свидание с незнакомкой. Он ушел с ними, махнув нам на прощание здоровой рукой.

Но самое худшее было впереди. Куэйл опасливо поднялся с карачек и решил продолжить речь с того места, на котором его прервали. Публика оживилась, отчего я почувствовал себя подавленным и одиноким.