Борис Дедюхин - СЛАВА НА ДВОИХ

А нынче конный завод — это просто село со всеми привычными приметами деревенской жизни: поля и бахчи, скотные дворы и амбары, тракторы и комбайны. Однако ось, вокруг которой вертится вся жизнь этого села, — лошади.

Целыми днями яростно и страстно вызванивают в кузнице молотки —это «обувь» для скакунов изготавливается. Известно каждому, подкова — к счастью. Откуда пошло такое поверье? В старину богатые люди навешивали своим любимым лошадям подковы из серебра и даже из золота, найти такую на дороге немалой удачей было. Ну а нынче хорошая подкова—залог счастья спортивного. Потому-то не абы какие аляпистые, будто каторжные колодки, они, но легонькие (всего-то в них весу — семьдесят граммов!), изящные, словно бы игрушечные, однако же и очень прочные. Для каждого скакуна свои, «по индивидуальному заказу» и притом в большом количестве, про запас — как клюшки хоккеистам. Ведь спортивным скакунам подковы подвешиваются не «на износ», как лошадям рабочим, а лишь перед началом соревнований, чтобы через две-три минуты, сразу после финиша, снова снять — до следующего старта через несколько дней.

Мягкие на ощупь, но неподатливые на разрыв шкуры сгружаются на склад шорницкой мастерской — словно здесь обувная фабрика. Но не сапоги, не сандалии и не тапочки тут шьют — только уздечки и седла.

Гремит под навесом сортировка, в ее решетах семена, но не пшеницы или ячменя, а —душисто цветущих травок: люцерны, клевера, вики. На заводе огромные посевные орошаемые луга — левады и сенокосы. Упаси бог, если прорастут на них среди наиблагороднейших трав какие-нибудь лопухи или репейники, дурман или лебеда: лошадь — большая привереда, она за версту будет обходить участки с неподходящими для ее деликатного желудка сорняками.

Работают на заводе трактористы, доярки, агрономы, но основные профессии — жокеи, ветеринары, кузнецы, конюхи, шорники, зоотехники, тренеры, а самый главный начальник над ними и есть начкон, он вроде генерального конструктора на авиационном заводе.

Был тогда Валерий Пантелеевич сильно раздосадован: мало того, что шея у жеребенка согнута, еще и круп искривлен — такое впечатление, словно левая нога сантиметров на пять короче. Нет, конечно, только себя потешил начкон, говоря «не все потеряно».

Никого не заинтересовал тогда этот жеребчик, и потому обидели его в первый же день жизни — когда давали имя. Лебедев взял кусок фанерки, поплевал на нее и химическим карандашом накорябал: «Анилин» — таким нелепым словом, обозначающим ядовитое химическое соединение, окрестили скакуна на всю жизнь.

В разные времена лошадей называли по-разному. В Древнем Египте, например, их награждали пышными титулами: Побеждающий по велению Аммона. Арабы, любившие коней до того, что и содержали их в своих жилых помещениях, подбирали для кличек самые нежные слова: Ааруза — невеста, Салима — благословенная, Махмуда — прославленная. В дореволюционной России изощрялись в поисках причудливых прозвищ — Барин-Молодой, Интересная-Тайна. Эх-Ма, Удалой-Кролик. Было даже такое имечко: Из-Под-Топота-Копыт-Пыль-По-Полю-Летит. Шли эти излишества, понятно, тоже от исключительной привязанности к лошади. Один старорусский журнал, перечисляя лучших скакунов сезона—Дона-Сезара-де-Базана, Буй-Тура, Славянофилки, добавлял, что к ним «присоеди­няется еще несколько личностей», а далее все время оперирует словом — «личность», словно это и не о животных идет речь. А если жеребенок почему-либо не нравился, если его не считали «личностью», то обзывали как-нибудь обидно, вроде — Сводница, Мосол, Подклепка.

Нынче, как правило, коневоды стараются сделать так, чтобы имя новорожденного скакуна начиналось с материнской заглавной буквы и либо заканчивалось как отцово имя, либо содержало в себе в середине его начальную букву. У Анилина мать Аналогичная, отец Элемент, поэтому его старшего брата назвали Антеем, а среднего Абонементом. Шимширт велел написать — «Анемон», что значит в переводе с греческого «ветер» (так называется, меж­ду прочим, один лютиковый цветок, желтые и белые лепестки которого облетают даже от слабого дуновения ветра), но Лебедев либо не расслышал, либо грамотеем был таким, что перепутал. А потом и не стали переправлять: мол, наплевать; конечно, постарались бы грамотно и покраше возвеличать — хоть тем же Ветром-Анемоном, если бы ведали-гадали, что через несколько лет имя жеребенка будет печататься крупным шрифтом в Москве, Праге, Будапеште, Берлине, Париже, Кёльне, Вашингтоне...

Но до того, как произойдет это, еще много всяческих напастей падет на голову нашего героя, много горя хлебнет он, не раз его карьера и слава скакуна экстрамеждународного класса будут стоять под большими знаками вопроса.

Не только коня — человека и то не каждого и не сразу удается рассмотреть и распознать, а у лошадей судьба складывается куда труднее, чем у людей: в их жизни боль­ше случайностей, их взлеты часто бывают не оцененными в полной мере, а падения болезненными и непоправимо трагичными. И получается, что иные лошади в Москве в Большом театре представляются, напудренные да припомаженные, — в операх: «Иване Сусанине», например, а другие, ничем их не плоше, а может, и поодареннее, сутками из хомута не вылезают, ни малых радостей в жизни не видят, искусанные оводами, кнутом излупцованные — вот взять хоть Бурушку... Впрочем, о Бурушке, дальнем родственнике Анилина, речь впереди и при случае.

Первой обидной случайностью, которая могла бы сделать жизнь Анилина печальной и безвестной, было то, что он попал в руки конюха по имени Филипп, по фамилии... Хотя ладно: утаим фамилию, не станем срамить человека, может, он сейчас уж и исправился.

Что же это был за конюх? Конечно, и для него, как для всех работающих в конезаводе «Восход», любовь к лошади была чувством естественным, он родился и вырос в добром мире природы, постоянно ощущая траву и землю под ногами, небо и солнце над головой, леса и реку Кубань рядом — всем бы был он хороший конюх, не будь Филипп недисциплинированным, как назвал его Валерий Пантелеевнч. Что этим словом обозначается, познает Анилин через восемь месяцев на собственной шкуре — в буквальном смысле этого слова. Через восемь месяцев его отнимут от мате­ри и в группе жеребчиков-сверстников передадут на попечение Филиппу.

Ну, это все хоть и скоро, но — лишь будет, а пока над головой Анилина небо светозарное, ни единая тучка не омрачает его жизни.

Он выправлялся на глазах. Аналогичная вдосталь да­вала ему молока: иные кобылы скупились, впроголодь держали детишек, а Анилин получал молока — пей, не хочу! И он выдувал его по нескольку литров зараз и при этом непременно подергивал от удовольствия хвостиком. Молоко было вкусно необыкновенно: вот если в стакане коровьего, которое мы пьем, размешать два кусочка сахару, оно станет таким сладким, какое пил Анилин.